Выдерживать этот взгляд было мучительно. Иоанн Павел еще раз опустил руку себе на грудь.
– У меня, – дребезжащим шепотом произнес он, – тоже был брат.
Теперь мне все же пришлось закрыть глаза. Я знал про его брата. Эдмунд. На четырнадцать лет старше. Работал в Польше врачом. Умер молодым, заразившись от пациента в больнице лихорадкой.
Голос его святейшества дрожал от волнения.
– Мы бы все… друг для друга… сделали.
Есть только две причины, почему он мог мне это сказать. Одна – в том, что он поверил моим показаниям. Другая – в том, что он знает, почему я лгу. Когда я открою глаза, я узнаю ответ. Поэтому некоторое время я не мог заставить себя их открыть.
Но молчание угнетало. Я посмотрел на Иоанна Павла.
Кресло удалялось. Архиепископ Новак выкатывал его из дверей, направляясь к библиотеке. Его высокопреосвященство сделал мне знак следовать за ним. Последнее, что я видел, – вытянутое лицо Фальконе. Я не мог понять, о чем он думает. Старый полицейский не проронил ни слова. Только водил рукой по пистолетному ящику и набирал на своем телефоне номер.
– Обвинение снимается, – сказал архиепископ Новак собравшимся в библиотеке. – Мы услышали признание.
Все потрясенно переглядывались, по лицам прокатилось недоумение.
Но тут поднялся Симон.
Все взгляды обратились на него. Внушительный, как Моисей, он, казалось, обладал десятью локтями роста. Его черная фигура собирала из воздуха электричество, как громоотвод. Новак опешил, не ожидая такого напора. И в образовавшуюся паузу брат произнес:
– Он лжет!
Миньятто и Лучо повернулись к нему, чтобы возразить. Укрепитель правосудия смотрел на него с недоверием.
– Он лжет! – повторил Симон. – И я могу это доказать. Спросите его, куда он дел пистолет.
– Он продемонстрировал нам пистолетный ящик, – сообщил архиепископ.
Симон открыл рот. Он и представить себе не мог размеры сплетенной мною лжи.
Но у него оставалась еще одна, последняя надежда. Он повернулся ко мне и сказал:
– Тогда открой, покажи им!
Новак хотел перебить Симона. Но Иоанн Павел повел рукой в воздухе, разрешая тому продолжать.
Собравшиеся смотрели на нас, ожидая, что будет.
– Мне неизвестна комбинация, – повторил я Новаку. – Уго мне так ее и не назвал.
Симон глядел на меня с высоты своего роста. И в этом взгляде сквозила такая невероятная любовь, что разрывалось сердце. Нежность и потрясение. Словно я должен был знать, что мне не удастся открыть ящик, но, к огромному недоумению Симона, все же попробовал.
– Ваше святейшество, – медленно, срывающимся голосом заговорил он, – вы не найдете внутри пистолета. Я закопал его на грядке в саду, вместе с бумажником Уго, его часами и ключом от номера. Могу показать жандармам место.
Я похолодел. Но не успел я ничего сказать, как в библиотеку вошел Фальконе. Он нес в руках пистолетный ящик. С открытой крышкой.
– Ваше святейшество! – с тревогой проговорил он.
Пока Фальконе показывал папе содержимое, я чувствовал на себе взгляд Миньятто. Но не мог оторваться от ящика.
Там, где должно было находиться оружие, лежал он, прóклятый и злосчастный. Бессмертный. Непобедимый. Потертая кожаная пуповина удерживала его не так плотно, как раньше. Швы, которыми скреплялись две половинки обложки, так что Диатессарон оставался водонепроницаемым, разошлись. Если бы в ту ночь в Кастель-Гандольфо он упал в лужу, как в свое время в Нил, то промок бы насквозь. Но пистолетный ящик сработал безупречно. Внутри книги, как закладка, лежал белый лист с записями – я узнал почерк Уго. Заметки к докладу перед православным духовенством.
Архиепископ Новак бережно достал книгу из ящика. Но Иоанн Павел протянул здоровую руку к записям. Новак передал ему бумаги. Пока Иоанн Павел читал, в комнате установилась тишина.
Неподвижную маску его лица постепенно сминало волнение. Архиепископ Новак осторожно забрал у него записки, но не стал читать, а обратился ко мне:
– Что это такое?
– Мой брат не знал, что внутри лежит книга! – вмешался Симон. – Его признание – ложь!
Фальконе достал из заднего кармана носовой платок, разложил его на ладони и бережно забрал из рук Иоанна Павла бумаги.
Я лихорадочно искал слова, которые могли бы все переменить. Доказать невиновность Симона. Но брат смотрел на ящик с таким потрясенным лицом, что мысли разбегались. Он весь сжался под испытующим холодным взглядом Фальконе. На меня он даже не мог поднять глаз.
Шеф жандармов закрыл крышку, но оставил ящик у Симона на виду. Брату было больно смотреть на него, и Фальконе это знал.
– Возьмите, святой отец, – сказал он.
Симон вздрогнул.
В глазах шефа жандармов не было ничего человеческого.
– Возьмите, – жестко повторил он.
– Нет!
– Откройте.
– Я больше не притронусь к нему!
– Тогда сообщите мне шифр.
– Один, шестнадцать, восемнадцать, – мертвенным голосом произнес Симон.
Та же комбинация, что открывала сейф в квартире Уго. Стих из Матфея, устанавливающий институт папства.
Фальконе набрал цифры. Прежде чем взяться за защелку, он снова бросил взгляд на Симона. Что-то между ними происходило, непонятное мне.
– Удивил вас брат? – спросил Фальконе.
– Вы сами не знаете, о чем говорите, – бесцветным голосом ответил Симон.
Симон потянул защелку. Ящик не открывался.
Симона словно парализовало. Он глянул на меня так, словно мы с Фальконе в сговоре.
Старый шеф полиции осмотрел ящик со всех сторон и, впервые отвернувшись от Симона, обратился к Иоанну Павлу:
– Ваше святейшество, одна из причин, по которой швейцарские гвардейцы рекомендуют эту модель пистолетного ящика, – в том, что шифр на нем устанавливает производитель и сменить его нельзя.
Он продемонстрировал листок бумаги.
– Я только что позвонил на фабрику. Один, шестнадцать, восемнадцать – неверный шифр.
Сверяясь с бумажкой, он по одной набрал цифры. Замок со щелчком открылся. Я ахнул.
– Святой отец, – сказал Фальконе, – я все понял по вашим глазам.
– Что поняли, инспектор? – проговорил архиепископ Новак. – Что все это значит?
Фальконе, как завороженный, разглядывал ящик.
– На правой руке доктора Ногары обнаружены пороховые следы, – мрачно сказал полицейский, описав пальцем по крышке форму пистолета. – Это рука, которой он обычно стрелял.
Его голос все сказал мне.