Лег спать, но уснуть не мог. Мысли и мечты навалились шумные, суетные, в живых картинах, с зудением и гулом. До головной боли… Ворочался Матвей Иванович, вздыхал, всю постель «вскудолчил». Хотел встать и крикнуть, чтоб принесли выпить. Залить бы мечты и желания и уснуть наконец. Да сердце стало схватывать. Какая уж тут водка. Так и лежал, тер ладонью грудь, часто зевал, дышал со стоном. Далеко за полночь, когда стала остывать натопленная спальня, сморил его сон.
И был в том кратком сне миг просветления и печали. Виделись Матвею Ивановичу август месяц в самом начале своем, Дон, ужавшийся в берега[171], и сонные слепящие струи при тихом закате солнца. Стоял он на берегу, у самой воды, и смотрел на Дон в сладкой печали. Стоял и смотрел. Бесконечный утекающий миг… Истек…
Проснулся Матвей Иванович и лежал с закрытыми глазами. Прошел август.
— А ведь я его больше не увижу…
Несколько раз, глубоко вздохнув, заставлял он себя вновь вернуться в сон. Ничего не получалось.
— Господи, что же это со мной?
Тоска обреченности подкатила, как волна, и шуршала в ушах, как шуршит песок под прибоем. Тоска, тоска…
Укрыться, спрятать ее от людей подальше, уйти, и чтоб никто тебя не видел.
С удивлением вслушивался в себя Матвей Иванович, в неестественное, мучительное, нестерпимое чувство.
— Да что же это со мной делается?
Пришло утро, и вместе с беготней слуг, начавшейся в огромном доме, вернулась к Матвею Ивановичу реальность. Но осталась тоска.
Вслед за многими, в свой черед, вошел в спальню к Платову Алексей Кисляков, стал рассказывать, что приготовлено к поездке.
Особые подставы высланы вперед. Вихрем до Москвы долетим. К царю заявимся еще раньше, чем хотели.
Москва… гул… звон…
Кисляков перечислял что-то, заглядывая в голубоватый канцелярский лист. Матвей Иванович остановил его нетерпеливым жестом:
— Нынче отправляемся в Еланчик…
У Кислякова брови приподнялись: «Каких чертей мы там забыли?»
— Дела кой-какие поделать, — торопливо, избегая вопросов, проговорил Платов. — Иди, скажи, чтоб запрягали.
Кисляков замешкался.
— Я кому сказал? — вслед крикнул. — Ко мне — никого. Вылетел на крыльцо — волчья шуба внапашку, — как гнали за ним. От взметнувшихся вопросов и уговоров отмахнулся:
— Нет… Нет… Пошли к чертям… Здесь оставайтесь…
Упал на сиденье, запрокидывая горбоносую голову, слабо, одной кистью, дал знак погонять. Алешка Кисляков успел вскочить рядом с кучером да два казака атаманского конвоя зарысили за резко рванувшими санками.
— Бежит, что ль, от кого?..
Слабел Платов. Никого не хотел видеть. Ни день рождения Государя, ни Рождество Христово не затронули его. Так, поплакал немного. А после Нового года и вовсе слег.
В Еланчицкое имение его, глухомань под Таганрогом, съехались постепенно все, кого оставил он в Мишкине.
Все всё знали и готовились. Шепталась родня. Вслушивались, вытягивая шеи, приехавшие из Новочеркасска.
Ближние казаки молчали вместе со всеми или вместе со всеми хлопотали по хозяйству. Знали они своего господина, как облупленного, знали истинную цену наградам и деяниям его и жалели умирающего, как жалеют близкого человека.
Приехал генерал Родионов, непременный член Войсковой Канцелярии, оттеснил в угол Харитонова, нашептывал ему:
— От казны получил восемьсот тысяч на удовлетворение претензий казачьих полков. Куда они делись? Помрет… Как отчитываться будем?..
Харитонов отрицательно мотал головой, но дожал его непременный член, пошел зять, занырнул к Платову:
— Матвей Иванович, там Родионов про восемьсот тысяч спрашивает…
Посеревший Платов отвел взгляд от окошка, блекло-голубыми, мутными глазами долго рассматривал Харитонова из полумрака занавешенного пологом угла. Сказал через силу:
— Я им такую славу дал… Какие… там… тысячи?..
Харитонов попятился.
— Стой… Кто приехал?..
Харитонов стал называть. Платов слушал, отвернувшись к окну. Переспросил:
— Алешка Иловайский?..
— Тут.
— Денисов?..
— Который? — уточнил зять.
— Ладно… Иди…
Вздохнув, мягко закрылась обитая дверь.
На вздох ее оборотился Платов. «Ничего я не забыл?» Что держит человека на этой земле?.. Поглядел — пусто. И сказал с таким же вздохом:
— Слава! Слава! Где ты? И на что ты мне теперь пригодилась?
Глава 25
ПОСЛЕ ПЛАТОВА
Рождаются люди и умирают люди. Все там будем.
С визгом и хохотом носились по отмели у рыбацкого стана детишки. Звонко стучали по прибрежному брызжущему серебру их твердые и в цыпках от холодной воды босые ноги. А деды, чуткие к теплу и ознобу, глядели на них от плетней с горькой завистью, притопывали валенками по сырому серому песку. И весна, а как их снимешь, валенки-то? Прямо приросли к иссохшим, отходившим свое ногам.
Кто-то рожал в муках, и бегали бабки, помогали, шептались. А кто-то отмучился и, «сосватанный» острой саблей, брал себе новую жену, а за ней приданым — чистое поле до самого горизонта, от пограничья, где сложил он казачью свою голову, до милой родины, где все еще ждала его прежняя семья…
Устоялась весна, и созрела степь. В конце мая приехал царь. Въехал в Новочеркасск на казачьей лошади под казачьим седлом, и тринадцать донских генералов верхами встречали его за городом.
Дело было в сумерках. Государь посетил церковь, заехал в дом к наказному атаману Иловайскому 5-му и оттуда сразу же отбыл на бал.
В зале Государь обратил внимание на образа в богатых окладах и на висевшие здесь же картины мастеров итальянских и французских школ:
— Странное сочетание…
Присмотревшись, можно было увидеть, что некоторые картины измяты и плохо выправлены. «Перевозились на верховых лошадях», — объяснили Государю господа из его свиты.
С улыбкой, приглашающей всех извинить это обстоятельство, князь Болконский произнес по-русски[172]:
— Добыча…
Представлять присутствующих не было необходимости. Государь знал донских генералов и помнил их службу.
— Я сегодня как будто на бивуаке под Парижем, — сказал он кому-то из свиты, указывая на знакомые лица.
В стороне кучкой стояли жены генералов, пожилые женщины в национальных костюмах, застегнутых под подбородком капотах с длинными рукавами.
