За эти три месяца Лоретта стала моейнаставницей, моей героиней, моей спасительницей. Со времени нашего первогознакомства я не видела от нее ничего, кроме добра. Еще когда я впервые вошла вее просторный, шумный кабинет и поняла, что она – надо же! – настоящаятолстушка, у меня появилось необъяснимое чувство, что она мне непременнопонравится. Она усадила меня и прочитала все, что я состряпала за неделю:пародийные очерки о модных показах, изящные зарисовки на тему «каково бытьсекретаршей знаменитости» и жалостный рассказ (на него я возлагала особыенадежды) о том, как тяжело и больно расставаться с человеком, с которым тыпровела три года, которого любишь, но с которым не можешь быть вместе. Всеполучалось как в слащавом бульварном романе, но мы с Лореттой действительновеликолепно поладили, поделились своими кошмарами времен «Подиума» (я их всееще видела чуть ли не каждую ночь; последний был какой-то особенно дикий: будтов Париже вооруженный патруль блюстителей этикета пристрелил моих родителей зато, что они носили на улице шорты, а Миранда каким-то образом меня после этогоудочерила); и очень скоро мы с ней пришли к выводу, что пережили одно и то же,только с разницей в семь лет.
С тех пор как меня осенила блестящая идея –сдать все мои «подиумные» тряпки в комиссионку на Мэдисон-авеню, – я сталасостоятельной женщиной и могла позволить себе не гнаться за гонорарами, а кпредложениям подходить разборчиво. Я все ждала, что Эмили или Джоселин позвоняти скажут, что послали курьера забрать одежду, но никто так и не позвонил. Такчто все досталось мне. Почти всю одежду я упаковала, только отложилаплатье-кимоно от Дианы фон Фюрстенберг. Эмили разобрала содержимое ящиков моегостола и все переслала мне, а я случайно наткнулась на письмо Аниты Альварес –то самое, где она так восхищалась «Подиумом». Я давно хотела отправить ейчто-нибудь стоящее, но все не было времени. Я завернула яркое кимоно вшелковистую бумагу, добавила пару босоножек от Маноло и черкнула записочку отимени Миранды – честно говоря, меня вовсе не радовало, что я все еще неразучилась подделывать ее подпись. Для выпускного поздновато, думала я, нопусть девочка узнает, как приятно держать в руках по-настоящему красивую вещь.И главное, пусть знает, что о ней думают, заботятся. Я отправила посылку, когдаприезжала в Нью-Йорк, так что она не могла заподозрить, что это подарок не от«Подиума».
Итак, кроме платья, обтягивающих и оченьсексуальных джинсов от Дольче и Габбаны и элегантной сумочки на цепочке,которую я подарила маме («Ох, солнышко, какая прелесть! Какая, ты говоришь,фирма?»), я продала все подчистую – топы, кожаные брюки, туфли на шпильках,босоножки… Женщина, которая принимала у меня одежду, позвала хозяйку магазина,и они решили, что лучше всего будет закрыть его на некоторое время, чтобы никтоне мешал оценить мой товар. Продукция одного только Луи Вюиттона (два большихчемодана, саквояж для аксессуаров и огромная дорожная сумка на колесиках)принесла мне шесть тысяч долларов, и когда хозяйка с приемщицей наконецперестали шептаться, рыться в вещах и хихикать, я вышла из магазина счастливойобладательницей чека на тридцать восемь тысяч долларов с лишним. Это, по моимподсчетам, означало, что мне целый год не нужно думать о деньгах на еду иквартиру, и я могу не беспокоиться, что мое творчество пока еще не превратилосьв источник стабильного дохода. А потом в мою жизнь вошла Лоретта, и все сталонамного проще.
Лоретта уже купила у меня кое-какой материал –точнее, одну аннотацию, чуть подлиннее, чем цитата из рецензии, два маленькихрассказика (слов по пятьсот) и один побольше (на две тысячи). Но еще лучше былото, что ей во что бы то ни стало хотелось помочь мне наладить деловые контакты,познакомить меня с людьми из других журналов, которым могли потребоватьсявнештатные авторы. Потому, собственно, в тот неприветливый зимний день я и сиделав судьбоносном кафе «Старбакс» – я шла назад, в «Элиас-Кларк». Лоретте было нетак-то легко убедить меня, что Миранда не торчит целый день у входа в здание спистолетом, поджидая вашу покорную слугу, но я все же здорово нервничала. Нетряслась от страха, как прежде, когда от простого телефонного звонка у меня всевнутри переворачивалось, но вовсе не горела желанием ее увидеть. Равно как иЭмили. Или кого-нибудь другого из их компании – исключая, пожалуй, Джеймса.
Однажды, ни с того ни с сего, а точнее, покакой-то особой причине, Лоретта позвонила своей университетской приятельнице,которая волей обстоятельств была не кем иным, как редактором раздела «Город»журнала «На слуху». Лоретта сказала ей, что у нее есть на примете молодаяписательница, подающая большие надежды. То есть, как вы сами можете догадаться,я. На сегодня у нас было назначено собеседование, и Лоретта даже заранеепредупредила свою приятельницу, что меня с треском прогнали из епархии МирандыПристли, на что та только засмеялась и ответила, что если бы она отказывалавсем, кого уволила Миранда, то осталась бы вовсе без авторов.
Я допила капуччино, с новыми силами подхватилапапку со своими работами и устремилась – на этот раз с легким сердцем, безнепрерывно звонящего телефона и заставленного чашками подноса – в направлении«Элиас-Кларк». Беглая рекогносцировка показала, что в вестибюле нет трещоток из«Подиума», и я налегла на вращающуюся дверь. Все было как обычно: и Ахмед наместе в своем киоске, и яркий плакат, возвещавший, что «Шик» устраивает банкетв «Спа» в эту субботу. Вообще-то мне следовало сначала расписаться в книге учетапосетителей, но я направилась прямо к турникету. Тут же раздался знакомыйголос: «Овдовела невеста твоя… я не помню, плакал ли я… но музыки больше нет, ив сердце горестный след, но мы попробуем спеть… давай попробуем спеть…» «МояАмерика»! Ну что за прелесть, подумала я, эту прощальную песню мы еще с ним непели. Я взглянула на Эдуардо: он был все такой же большой и потный и точно также широко улыбался. Но на этот раз не мне. У ближайшего к нему турникета стоялавысокая и очень худая девушка с блестящими черными волосами и зелеными глазами,одетая в сногсшибательные узкие полосатые брючки и коротенькую, до серединыживота, маечку. Она старалась сохранять равновесие и удержать поднос с тремячашками кофе, пухлую сумку, откуда торчали газеты и журналы, три вешалки содеждой и мешочек с монограммой «МП». Ее сотовый зазвонил в тот момент, как доменя дошло, что к чему, и на ее лице отразился такой ужас, что я подумала, онане выдержит и заплачет. Но когда ее попытки взять приступом турникет неувенчались успехом, она глубоко вздохнула и запела: «Прощай, моя Америка,прощай… Ты повзрослела вдруг и невзначай… Мы, словно в старом кино, с парнямипили вино и пели, что поутру когда-нибудь я умру… пробьет мой час – я умру… ято-о-оже умру!» Я снова посмотрела на Эдуардо, а он улыбнулся мне и подмигнул.А потом, не дожидаясь, пока хорошенькая брюнетка закончит петь, он пропустилменя внутрь, словно я была Важная Персона.
