Лили на землю воду,Нету колосьев – чудо!Мне вчера дали свободу —Что я с ней делать буду?!
Это абсолютно гениальное понимание того, что, если мольба романтического Окуджавы исполнится, всем будет нечего с этим делать. И Каин не знает, что ему делать с раскаянием, и трусу нечего делать со своей храбростью, и автору нечего делать с Богом, который смотрит на него, помнит про него, но что из этого дальше? Они не войдут в диалог, о чем замечательно написал в своей повести «Ты и я» Андрей Синявский (1959). Там Бог очень даже не забывает о главном герое, он все время на него смотрит, а главному герою кажется, что это КГБ за ним следит, и он любыми способами старается от этой слежки скрыться. Бог ему говорит в открытую:
Пойми – ты живешь и дышишь, пока я на тебя смотрю. Ведь ты только потому и есть ты, что это я к тебе обращаюсь. Лишь будучи увиденным Богом, ты делался человеком…
А герой чувствует, что он под колпаком у спецслужб.
Услышанная молитва шестидесятников, даже если бы она сбылась, не была бы никем оценена. И Высоцкий рассказывает именно об этой принципиально новой ситуации, которую я бы назвал ситуацией постромантизма. И в этом-то постромантизме и заключается его близость к нам и его величие. Потому что и мы убеждены, что наше нынешнее состояние, да и, в общем, любая жизнь, – это результат краха надежд.
Ситуация краха надежд – это родная ситуация для Высоцкого. Это его кислород, он в этом вырос. Он на этом сопротивлении только и может набрать нужную эмоцию. Мы были вместе, мы верили, мы помолились, нам дали – и мы не можем этим распорядиться, потому что наметился роковой слом, за которым непонятное и чаще всего враждебное будущее.
Главная лирическая тема Высоцкого, с которой он вышел в постшестидесятничество, в постромантизм и с которой прославился по-настоящему, это и главная русская тема: да, состояние наше ужасно, да, мы в глубочайшем падении, да, мы ненавидим себя, но мы были великими, мы можем быть великими и мы еще будем великими. Вот из этого контрапункта складывается, в сущности, все гениальное, что Высоцкий написал.
Я говорил многажды о том, что в моей типологической картине циклической русской культуры, где всё на всё накладывается, всё со всем совпадает, Окуджава соответствует Блоку, а Высоцкий в этой схеме повторяет судьбу Есенина. Повторяет, как всегда, усовершенствовав, потому что Есенин был далеко не так мастеровит. Высоцкий гораздо изобретательней. И проза Высоцкого, даже «Роман о девочках», даже «Психи и дельфины», написаны качественно лучше, чем чудовищная графоманская проза Есенина, чем его повесть «Яр» или очерк «Железный Миргород». Высоцкий гораздо больше каламбурит, у него лучше простроены фабулы, он пишет замечательные баллады, но основа-то та же самая: да, сейчас я валяюсь в полном непотребстве, но когда-то я был велик, а если захочу, я и сейчас напишу лучше, чем «агитки Бедного Демьяна»[102]. «Я вам не кенар! / Я поэт!»[103] И эта тема нынешнего ничтожества и когдатошнего величия, гипотетически все еще возможного, и есть главная лирическая тема Высоцкого.
К 1974 году относится его диптих «Очи черные». Первая часть прозвучала в фильме Иосифа Хейфица «Единственная» (1975) по замечательному рассказу Павла Нилина «Дурь», где Высоцкий играл отвратительного завклубом и где ему удалось протащить песню «Во хмелю слегка…». Но интересна-то в этом диптихе вторая часть «Старый дом»:
Что за дом притих, погружен во мрак,На семи лихих продувных ветрахВсеми окнамиОбратясь в овраг,А воротами —На проезжий тракт?
Тема построения нового дома взамен прежнего, тема вырождения у Высоцкого возникла давно. Но как по-разному трактуется эта модная московская тема 1960–1970-х годов! Вот окуджавовская ностальгия про опустевший дом:
