А птица? Чем откармливать кур? Зерна на Псковщине тоже было не достать. Иногда продавалась сырая рожь, но стоила она «по сложившимся ценам» 42 копейки килограмм. Кому это по карману? Так что и сюда шла та же варёная картошка и крошеный хлеб. Но хлебно-картофельная диета курам вовсе не нравилась. Начиналась нехватка кальция, скорлупа не образовывалась, и, вместо твёрдого яйца, несчастные птицы изливали посреди двора жидкую кашицу с желтком посредине, которую вся стая тут же расклёвывала.
Подкармливали хлебом и коров. Пастухи жаловались, что коровы в поле траву стали есть плохо, ждали, когда погонят домой, чтобы там полакомиться хлебом. С молоком в Усохах становилось тоже труднее и труднее. Чтобы заготовить на зиму две тонны сена на одну корову, крестьянину нужно было заготовить не меньше десяти тонн травы. Но где?
Из лета в лето доводилось нам наблюдать эту великую эпопею — борьбу крестьянина за сено для своей коровы. Ещё по ранней весне обходили совхозные бригадиры луга и всюду, где только сможет развернуться совхозная сенокосилка, втыкали свежесрубленную берёзку, завязывали её маковку узлом. Через несколько дней листочки забуреют, и завязанная березка превратится в издалека видный знак, предупреждение для селянина — это государственное, тронуть не моги. Но на государственное крестьянин и не посягает и старается, по возможности, с ним не связываться.
Нет, не из общественного котла черпал 65-летний Анисим, окашивая скаты старого овощехранилища. И наш Савелий Иванович, махая косой от зари до зари на дальних прогалинах, тоже к тому котлу не прикасался. А Ермолаич, который возил на своей лодке скошенную осоку с дальнего озера? А Феоктист, который по двадцать раз в дождливое лето то рассыпал скошенную траву на каждый проблеск солнца, то трусил наперегонки с тучей, чтобы успеть сгрести всё обратно в стожки? А высохший до размеров десятилетнего мальчика Мокей, которого не видно, когда он наваливал копну на свою тачку, слаженную из досок и велосипедных колёс, и впрягался в неё спереди вместо лошади? А согнутый пополам Фёдоровский дед, выползавший ворошить клюкой сено, пока главный кормилец семьи вкалывал в городских мастерских? И, наконец, тот незнакомый седой, грузный дядька, проносившийся мимо наших окон на мотоцикле в сторону леса, каждый раз под вечер, после рабочего дня, так и не сняв мазутной спецовки, и возвращавшийся уже к ночи, с коляской, заполненной горой свежескошенной травы, — где, в какой чащобе находил он свой заветный лужок? Откуда брал силы так надрываться?
А в газетах писали: «Намечается тенденция к свёртыванию личных хозяйств колхозников».
Свернёшься тут, если тебя столько лет бьют по голове рукояткой классового нагана.
Языком метафизики — о страстях истории
«Спокойствие» и «труды» я описал — время коснуться «вдохновенья».
Годы 1971-74 были отданы книге, которая в окончательном виде получила название «Метаполитика». Основные идеи её всплывают уже в четвёртой части «Практической метафизики». Но желание развить их, довести до большей ясности и убедительности, подкрепить цепью исторических примеров — не оставляло.
Впоследствии Револьт Пименов напишет в своей самиздатской рецензии на «Метаполитику»: «Ни один критик марксизма не дал удобной альтернативы ему… Московит же (не занимаясь критикой) эту альтернативу даёт» (самиздатский журнал «Сумма», стр. 557, опубликован в 2002 году, издательством «Звезда»). Мне было отрадно узнать, что эрудированный и талантливый мыслитель подметил — угадал — оценил стержневой момент моего исследования.
И действительно: нам смешно сейчас смотреть на карту мира, которой оперировал Марко Поло; но другой у него не было и, худо-бедно, пользуясь ею, он доехал до Китая и вернулся назад. То же самое и с марксизмом — в течение ста лет он был единственной «сеткой координат» мировой истории, по которой можно было перемещаться в века минувшие и возвращаться обратно.
Однако бурные события ХХ века категорически отказывались втиснуться в марксову схему: первобытнообщинный строй, рабовладельческий, феодализм, капитализм, социализм. Когда социализм, восторжествовавший в России, Китае, Вьетнаме, Кубе, Камбодже, глазом не моргнув, возродил рабство, превзошедшее по своей жестокости все древние деспотии, схема выпустила воздух и рухнула на землю, как простреленный дирижабль. Для плаваний в океане мировой истории нужно было вычертить другие карты, изобрести другую сетку координат. Именно этот замысел лежал в основе работы над «Метаполитикой».
Не смена политических формаций, но неуклонный — и необратимый — переход с одной технологической ступени на другую — вот рисунок развития мировой цивилизации, проступавший передо мной.
Первая видимая ступень: человек живёт охотой и собирательством; именно на этой стадии приехавшие в Америку европейцы застали американских индейцев.
Вторая: приручено животное, начинается скотоводчески-кочевая эра, длившаяся тысячелетия для многих народов — скифов, галлов-кельтов, гуннов, готов, монголов.
Третья ступень: осёдло-земледельческая, непременно включавшая в себя «приручение» камня и металла для обороны от кочевников и от соседей, а также возникновение письменности; используемая энергия — ветер, вода, мускульная сила людей и животных.
Четвёртая: машинно-индустриальный век, начавшийся с овладения энергией пороха, пара, электричества.
Пятая стадия-ступень начинается на наших глазах, скорее всего ей подойдёт название «электронная эра».
Поразительный факт: даже сегодня мы можем найти на земле — и изучать — племена и народы, находящиеся на всех пяти ступенях. Ушедшие вперёд стараются помочь отставшим совершить необходимый прыжок, и то, что усилия эти часто не приводят к успеху, показывает нам, как труден для каждого этноса путь наверх.
Коренной вопрос, на который мне хотелось найти ответ: какие силы движут народом, поднимающимся первым на следующую ступень цивилизации? Почему одни народы обгоняют на этом пути другие? Какие внутренние потрясения переживает каждый народ в переходный период? В конце предисловия эта задача была сформулирована так: «как, каким образом народы достигали жизни свободной, цветущей, могущественной и как, из-за чего они эту свободу, силу, процветание утрачивали?».
Исторические события представлялись мне макроявлениями, которые можно понять, только связав их со свойствами микроклетки этих явлений — индивидуальной человеческой воли. Об этом писал уже Толстой во Втором эпилоге к «Войне и миру»: «Движение народов производит не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимавших участие в событии».
Принципиальная трудность этого подхода состояла в том, что микроатом исторических событий — человек — представал перед нами в пугающем и обескураживающем многообразии. Разве позволительно было ставить знак равенства между строителем египетской пирамиды, скифским конником, американским ирокезом, китайским хунвейбином, варяжским мореходом, флорентийским суконщиком, русским казаком, испанским конквистадором? Здесь-то и приходила на помощь формула, созревшая в «Практической метафизике»: всякий человек есть воля, стремящаяся к расширению своего личного и социального я-могу. Подобное абстрагирование от историко-географических и этнических частностей позволяло сделать объектом наблюдений всю мировую историю и довести ход рассуждений до важных обобщающих выводов.
