Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 35
Хозяин ругался всё время, пока мы ехали по улице; выехав за околицу, он сразу замолчал. Потом спросил, куда ехать, и погнал лошадь по степи. Добравшись до нужной скирды, он вынул из телеги большой кусок странной светло-серой материи (рядно называется) и ловко, как ребёнка, завернул маму в рядно. Разгрёб солому, посадил меня поперёк телеги у передка, положил в телегу маму так, чтобы её голова лежала у меня на коленях, закрыл ей голову и лицо углом рядна и целиком забросал соломой. Телега называлась «бестарка». Это большое с высокими стенками деревянное корыто на колёсах. В бестарке возят зерно и початки кукурузы насыпью, а не в мешках. Я сидела на дне бестарки, и стенки её были выше моей головы.
Домой ехали кружным путём, чтобы въехать в село по скотопрогонной дороге. По пути несколько раз останавливались и в телегу поверх соломы наложили большой слой курая, прихватив его верёвкой. Потом уже я узнала, что кураем называются степные сорняки, которые в сухом виде используют как топливо.
VII. У деда Савелия
Все видели, что Савелий (так звали хозяина этого дома) привёз «со степу» курай – вполне обычное дело. Воз проехал по двору и остановился у топящейся бани. Вместе с охапкой курая меня внесли в баню, где по стенам стояли лавки. Сняли с меня платок, посадили в углу на лавку в маленькой полутёмной комнате. Это называлось «предбанник». Савелий принёс маму, а следом за ним вошли женщины с кураем в руках.
Маму положили на лавку. Мне сказали, что она полежит тут, пока парная не нагреется как следует, потом они будут её лечить. А меня нужно как следует вымыть и выстирать мою одежду. Я разделась. Женщины переглянулись.
– Ты давно мылась в бане? – спросила старшая.
– Я никогда не мылась в бане, у нас в Москве была ванна и душ.
– А там, где вы с мамой недавно жили, баня была? Где вы мылись?
– Нам нельзя рассказывать, что было у семи курганов, – не положено.
– А ты не рассказывай, мы ведь не интересуемся, ты просто ответь: ты там где-нибудь мылась целиком?
– Нет. Мы только умывались и мыли руки. Сначала мама иногда протирала меня всю влажным полотенцем. А последнее время – нет: полотенца все извелись на бинты для маминых рук. А потом у меня очень болели спина и ноги от плётки. Но я не плакала, я ему палец почти откусила, вот.
Женщины ничего не сказали. Только спросили, как меня зовут, и назвались сами. Совсем молодую звали Маня, она была младшей дочерью хозяев, а старшую – Лена, она была уже замужем и жила отдельно; её мать позвала, чтоб помогла.
– Пойдём с нами, – сказала Маня, – а Лена посидит тут с твоей мамой и постирает твои вещи.
В бане меня долго мыли в железном корыте – сначала со щёлоком, потом тёрли мыльным корнем, а потом в маленькой комнате, где было очень много горячего тумана (это она и называлась «парная»), положив меня на лавку, били зелёным веником. Было не больно и не обидно: меня не били, меня «парили», чтобы я была совсем чистая и чтобы прогнать из меня все болячки, чтобы простуда меня не брала.
Потом, когда я уже вся скрипела, меня облили сначала тёплой, потом прохладной водой, вытерли, надели на меня рубашку, кофту и юбку Мани, которые оказались мне до пят.
– Длинно, зато тепло, – сказала Лена.
– Зимой в таком коротком платьице, как у тебя, здесь ходить нельзя – застудишься, – добавила Маня.
Подхватив меня правой рукой, прижав к себе и накрывшись рядном с головой, Маня побежала в «хату» (так они называли дом). Поставив меня на пол, задёрнула на окне занавеску. У печки стояла ещё одна женщина – Вера, средняя сестра.
– Вера, иди в баню, помоги, – сказала Маня.
– Вы будете там мыть маму? – спросила я и, получив в ответ кивок, сказала Вере: – Осторожнее там, пожалуйста. Маму нельзя посадить в корыто, у неё левая нога вверху не сгибается. А если сильно сгибать, то сломаете ей ногу. И ещё у неё не все корки с ладоней отвалились – она руки об рубанок стёрла. Эти корки нельзя отколупывать, нужно ждать, пока сами отпадут.
– Хорошо, что сказала, мы всё сделаем осторожно. Я пойду, а ты тут поешь, ладно? Мань, поспрашивай у неё, что она последнее время ела, – не наделать бы беды.
Вера, захватив рядно, вышла. Маня посадила меня на тёплую лежанку, села рядом и спросила:
– Ты плохо ела последнее время?
– Нет, я ела хорошо. У нас просто очень мало было еды. Мама же никак не может найти работу, а все вещи мы уже поменяли на еду. А больше у нас ничего нет, осталась только багажная квитанция. И ещё неизвестно, сохранились наши вещи во Фрунзе в камере хранения или нет. Если они перешлют вещи в Кара-Балты, мы их получим. Там и зимние вещи, и много ещё всего. Мы ведь во Фрунзе приехали летом, а сейчас уже совсем холодно.
Пока я всё это рассказывала, Маня налила в глиняную миску горячего топлёного молока, покрошила туда хлеба, дала мне деревянную ложку и велела съесть всё это, только медленно. Было очень вкусно!
Потом Маня отправила меня на печку – там тепло и никто не увидит. Начало смеркаться. Маня сказала, что маму перенесут в дом, когда на улице будет темно, а темнеет здесь быстро, и пошла в горницу готовить маме постель.
Горница – это такая главная парадная комната. В горнице не живут. Там под образами стоит парадная кровать с кружевным подзором и с несколькими подушками в наволочках с кружевами.
Маня зажгла лампу, разобрала парадную кровать. Вскоре принесли маму, одетую в длинную белую рубашку, и положили на эту кровать под образами. Чем-то напоили и побрызгали на неё водой с уголька. Я в тепле заснула. Когда же я проснулась и сползла с печки, мама спала, но дышала легче. Щёки у неё были румяные. Но что стало с мамиными волосами? У моей мамы всегда были очень красивые волосы – волнистые, густые, тёмно-каштановые. Они раньше блестели и посверкивали на солнце, а сейчас по белоснежной подушке рассыпались пряди странных серых волос. Я подошла и потрогала их – шелковистые мамины волосы были седыми. Я не знала, что мама поседела, это бросилось в глаза только сейчас. Я гладила седые мамины волосы и горько плакала – о том, что она уже никогда не будет такой красивой, как раньше, о том, что я не заметила, когда это она поседела, и главное – почему так случилось и есть ли во всём этом моя вина.
– Да не убивайся ты так, не голоси! Поправится твоя мамка, обязательно поправится. И никто тут не виноватый – жизня такая. А волосья? Ну чего уж тут – снявши голову, по волосам не плачут. Вот поправится мамка, мы ей волосья-то и покрасим. И опять твоя мамка будет самая красивая. А сколько ей годков-то, ты не знаешь? А тебе сколько? – приговаривал ласковый голос. Хозяйка, стоявшая рядом, легко и бережно поглаживала и похлопывала меня по спине. – Пойдём снедать[7], касатка, а мамка пускай спит. Не плачь. Вишь, как она тревожится, что ты плачешь. У матери всегда сердце болит, если дитятко плачет. А мамке твоей поправляться надо, не береди ей душу, пойдём со мной.
Ознакомительная версия. Доступно 7 страниц из 35
