Старик, последний из Берлифитцингов, погиб в этом пожаре: «Он бросился спасать своих любимцев из охотничьего выезда и сам сгорел». Но почти сразу после этого у замка Метценгерштейнов слуги обнаруживают нечто совершенно неожиданное: «Выбиваясь из сил, несмотря на смертельную опасность, они удерживали яростно вырывающегося коня огненно-рыжей масти. — Чья лошадь? Откуда? — спросил юноша… — Она ваша, господин, — отвечал один из конюхов, — во всяком случае, другого владельца пока не объявилось. Мы переняли ее, когда она вылетела из горящих конюшен в замке Берлифитцинг — вся взмыленная, словно взбесилась. Решив, что это конь из выводных скакунов с графского завода, мы отвели было его назад. Но тамошние конюхи говорят, что у них никогда не было ничего похожего, и это совершенно непонятно — ведь он чудом уцелел от огня».
Постепенно Метценгерштейн начинает чувствовать необъяснимую привязанность к этой лошади, постоянно выбирая ее для конных прогулок. Его тяга к этому животному становится всё более странной и безумной, пока наконец в имении Метценгерштейна не начинается пожар. В этот момент и совершается сверхъестественная месть: «Лошадь несла, уже явно не слушаясь всадника. Искаженное мукой лицо, сведенное судорогой тело говорили о нечеловеческом напряжении всех сил; но кроме одного-единственного короткого вскрика ни звука не сорвалось с истерзанных, искусанных в бессильной ярости губ. Миг — и громкий, настойчивый перестук копыт покрыл рев пламени и завывания ветра; еще мгновение — и скакун единым махом пролетел в ворота и через ров, мелькнул по готовой вот-вот рухнуть дворцовой лестнице и сгинул вместе с всадником в огненном смерче.
И сразу же унялась ярость огненной бури, мало-помалу все стихло. Белесое пламя еще облекало саваном здание и, струясь в мирную заоблачную высь, вдруг вспыхнуло, засияло нездешним светом, и тогда тяжело нависшая над зубчатыми стенами туча дыма приняла явственные очертания гигантской фигуры коня».
В тексте уже заметны все характерные черты раннего По-рассказчика: склонность к преувеличениям и «пугающим» прилагательным; упорное нагнетание атмосферы; намеки на некую невероятную тайну, лежащую в основе истории; указания на ненормальные страсти, одержимость или даже прямое безумие, охватывающие героев рассказа; резкий, потрясающий, «ударный» финал, к которому автор виртуозно подводит читателя.
В начале тридцатых годов По также были написаны рассказы «Герцог де Л’Омлет», «Бон-Бон», «На стенах Иерусалимских», а также самый, пожалуй, любопытный — «Без дыхания», где живописуются злоключения главного персонажа, внезапно переставшего дышать, но при этом оставшегося живым. Однако, в отличие от «Метценгерштейна», в этих новеллах заметны четкие комедийные черты, заставляющие признать Эдгара По и одним из основателей американской юмористики с ее явной склонностью к цинизму и абсурдным ситуациям. Например, в рассказе «Без дыхания» присутствует следующий гротескный момент: «Вслед за этим каждый пассажир (а их было девять) счел своим долгом подергать меня за ухо. А когда молодой врач поднес к моим губам карманное зеркальце и убедился, что я бездыханен, присяжные единогласно подтвердили обвинение моего преследователя, и вся компания выразила твердую решимость не только в дальнейшем не мириться с подобным мошенничеством, но и в настоящее время не ехать ни шагу дальше с подобной падалью.
В соответствии с этим меня вышвырнули из дилижанса перед „Вороном“ (наш экипаж как раз проезжал мимо названной таверны), причем со мною не произошло больше никаких неприятностей, если не считать перелома обеих рук, попавших под левое заднее колесо. Кроме того, следует воздать должное кучеру — он не преминул выбросить вслед за мной самый объемистый из моих чемоданов, который, по несчастью, свалившись мне на голову, раскроил мне череп весьма любопытным и в то же время необыкновенным образом».
Воистину По в данном случае ничем не отличается по стилю от раннего Марка Твена с его циничным финалом одного из рассказов: «Я застрелил его и похоронил за собственный счет».
При создании этих ранних рассказов Эдгар По вообще не впадал в запои, находясь в состоянии повышенной работоспособности. Поэт держался подальше от бутылки и писал, писал, писал… Денег это, к сожалению, пока не давало, и 12 апреля 1833 года он даже попытался еще раз обратиться с жалобным письмом к отчиму: «Прошло уже более двух лет с тех пор, как Вы помогли мне, и более трех с тех пор, как Вы говорили со мной… Без друзей, средств к существованию, без работы, я погибаю — погибаю абсолютно без всякой помощи. И при этом я — не тунеядец, не завишу ни от какого-нибудь порока, не совершил никакого преступления, чтобы заслужить подобную судьбу. Ради Бога, пожалейте меня и спасите меня от гибели!» Джон Аллан на этот трагический вопль никак не отреагировал, и его переписка с пасынком прервалась окончательно.
Бедствия же не оставляли семейство По: еще осенью 1832 года им пришлось даже сменить привычную квартиру — они перебрались в менее удобную, находившуюся по адресу Эмити-стрит, дом номер три.
Но, несмотря ни на что, Эдгар По продолжал творить. Количество созданных им новелл к середине 1833 года переросло один десяток, и 4 мая 1833 года, когда поэт пытался пристроить один из рассказов в журнал «Нью-Инглэнд мэгэзин», он уже напрямую указывал, что «это история из цикла „Одиннадцать арабесок“».
Удача повернулась лицом к По, когда он решил отправить несколько своих произведений на литературный конкурс, проводившийся балтиморским еженедельником «Балтимор сатэрдей визитер». Выбирать победителей должны были члены редакционного совета, куда входили господа Джон П. Кеннеди, Джеймс X. Миллер и Дж. Лэтроуб. Один из них, доктор Дж. Лэтроуб, позднее вспоминал: «Мы собрались погожим летним днем, после обеда, на выходящей в сад веранде моего дома на Малбери-стрит и, расположившись вокруг стола, на котором было несколько бутылок доброго старого вина и коробка хороших сигар, приступили к многотрудным обязанностям литературных критиков. Я оказался самым молодым из нас троих, и мне было поручено вскрывать конверты и читать вслух присланные рукописи. Возле меня поставили корзину для отвергнутых нами опусов…
О большинстве представленных на наш суд произведений у меня не сохранилось никаких воспоминаний. Одни были отклонены по прочтении нескольких строчек, другие — очень немногие — отложены для дальнейшего рассмотрения. Эти последние затем тоже не выдержали критики, и жюри готово уже было заключить, что ни одна из работ не заслуживает назначенной премии, когда взгляд мой упал на небольшую, в четверть листа, тетрадь, до сих пор по случайности не замеченную, быть может, потому, что видом своим она столь мало походила на внушительных размеров манускрипты, с которыми ей предстояло состязаться…
Помню, что, пока я читал про себя первую страницу, г-н Кеннеди и доктор наполнили свои бокалы и закурили сигары. Когда я сказал, что у нас, кажется, появилась наконец надежда присудить премию, они засмеялись так, словно в этом сомневались, и поудобнее устроились в креслах, в то время как я начал читать. Не успел я прочесть и нескольких страниц, как друзья мои заинтересовались не меньше меня. Закончив первый рассказ, я перешел ко второму, затем к третьему и т. д. и не остановился, пока не прочел всю тетрадь, прерываемый лишь восклицаниями моих товарищей: „Превосходно! Великолепно!“ — и тому подобными. Все, что они услышали, было отмечено печатью гения. Ни малейшего признака неуверенности в построении фразы, ни одного неудачного оборота, ни единой неверно поставленной запятой, ни избитых сентенций или пространных рассуждений, отнимающих силу у глубокой мысли. Во всем царила редкостная гармония логики и воображения… Анализ запутанных обстоятельств путем искусного сопоставления косвенных свидетельств покорил заседавших в жюри юристов, а поразительное богатство научных познаний автора и классическая красота языка привели в восторг всех троих.
