И посему вскипает ее строптивый характер, и встреча кончается разве что не ссорой.
Потом они сидят по разным углам, зализывают раны, но друг без друга уже не могут, он звонит Ариадне, просит прощения, не ведая вины, она снисходительно прощает, они встречаются вновь и вновь расходятся в размолвке, как всегда нелепой.
Целый год длится этот платонический роман, вписывающийся в едва ли не самую краткую русскую сказку «Журавль и Цапля».
Великий теоретик любви, Жорж прекрасно понимал, что Ариадна ко всему прочему ждет от него мужских действий, чтоб погладил, приобнял, чтоб начались поцелуи… Но, едва завидев ее, совершенно терял голову и вдруг робел, не ведая, как приступить к этим проклятым мужским действиям. Ведь как с Раечкой было просто!
И как все грязно кончилось! Жорж истомился, Жорж устал и однажды уступил-таки Раечке, трое суток они провели в знакомом доме на Живодерке, и потом было мучительно стыдно.
Но вот ведь бессовестный. На другой день позвонил Ариадне.
А встреча впервые за целый год была какая-то блеклая. Жоржа грызла совесть за вынужденную измену, он клял себя, а выдать боялся. Разумеется, Ариадна о чем-то догадалась и на прощание вдруг огорошила вопросом:
– Вы что, в раю побывали? Какой-то вы потерянный.
– Я… я несколько нездоров.
– А-а, теперь это так называется. – Синие глаза ее сузились, не глаза – глазки, пронзительные и злые. – А со мной – ад, да?
– Ну что вы, Ариадна, какой же это ад, если я сам стремлюсь к вам.
Ответ был какой-то неуверенный, можно даже неискренность заподозрить.
Интуиция подсказывала Ариадне, что с этой игрой слов она о чем-то догадалась, и дальнейшее развитие темы становится опасным для их отношений, складывающихся в тихую, постепенную гармонию. Но язык, подстегнутый гневом, очертя умную голову, нес ядовитые фразочки. Она ведь еще не получила права на верность, она боялась переступить черту, и в моменты, когда вот-вот рухнет между ними преграда, в такие моменты ее вдруг одолевала гордыня, и она становилась особенно неприступной. Так что его «райские денечки» Ариадна получила в награду за неуступчивость, за страх перейти черту. Но это она поймет чуть позже, когда на вопрос «Где ты, Жорж?» некому будет ответить. Сейчас же – как в омут:
– Так вот, милый мой Жоржик. Я не хочу быть вашим адом.
Вспыхнула, развернулась и – с глаз долой, в ближайший переулок, стуча каблучками в такт оскорбленной чести. Жорж вздумал было догнать, удержать, объяснить… А что объяснять? Какими словами? Признаться? Этого еще не хватало! Тут уж прощай последняя надежда.
Он долго еще стоял, смотрел вслед, пока переулок не поглотил фигурку Ариадны в своем изгибе (ну да, он же – Кривоарбатский). Побрел домой, отягощенный печальными думами, и к выходу на Тверскую, не очень от Арбата отдаленную, чувствовал себя так, будто одолел все Садовое кольцо.
Дома, едва рухнул на кушетку, звонок.
О господи! Раечка.
Непереносим ее счастливый щебет. Это будто чайки кричат под самым ухом, требуя крошек у голодного лодочника. А в ее хищных глазенках и есть что-то непереносимо чаячье. Жорж морщился, он отставил трубку подальше, но Раечкин говорок доставал и с расстояния и действовал с неуемностью включенной бормашины.
Он был холоден, немногословен, сослался на усталость и головную боль и получил слезы, упреки, легкие угрозы что-нибудь сделать с собой. Еле-еле отбился, вяло пообещав позвонить ей завтра, если пройдет головная боль.
Раечка, конечно, вдохновленная возрождением великой любви, как она пышно именовала грехопадение Жоржа, опять повисла на нем, закатывала истерики, чувствуя за собой право на любимого, а он был готов провалиться к чертовой матери.
И провалился.
В июне 1919 года Георгий Фелицианов получил наконец диплом Московского университета, но радости в том было мало. Он ждал приглашения на кафедру, он полагал, что его последние курсовые и дипломная работа дают основание для этого, но его бурное увлечение футуризмом, дружба с хулиганствующим Маяковским – последняя капля в терпении заведующего кафедрой, старого карамзиниста, отказавшего некогда любимому студенту в благосклонности. Никакого приглашения Жорж не дождался. А тут еще разрыв с Ариадной, притязания Раечки…
И он очертя голову отозвался на первое же предложение поехать в сытую глушь, в какой-то Овидиополь, сеять в сухую солончаковую почву разумное-доброе-вечное.
Песни в письмах
14-Х-19 г.
Милая, бесконечно милая и родная Ариадна!
Вы, наверное, сочли мое исчезновение из Москвы, столь для Вас внезапное и стремительное, за мой очередной каприз или, как Вы любили выражаться, впадание в безголовое отрочество. Может быть, может быть. Но я действительно попал в духовный кризис, я потерял почву под ногами, и надо было вырваться из московской скучной повседневности, увидеть Россию в революции собственными глазами, чтобы понять наконец, что происходит со страной, со всеми нами да и с самим собой тоже. Вы часто нападали на меня за инфантилизм и были отчасти правы. Вот я и захотел вернуться к Вам не мальчиком, но мужем. Та дурацкая ссора, которая случилась между нами за две недели до моего отъезда и в которой я в порядочной степени и себя виню, помешала хотя бы проститься с Вами по-человечески. За это приношу тысячу извинений, но и казню себя самым страшным образом.
Так вот о революционной России. Вы думаете, я что-нибудь понял? Открыл русскую Америку? Обрел себя? Ничего подобного! Запутался еще больше. В России 1919 года это немудрено. Мудрено проехать тысячу верст с севера на юг и не потерять голову в буквальном смысле этого слова. В смысле иносказательном ее потеряли все.
Поезда по русским губерниям ползут как черепахи. Никогда не знаешь, скоро ли доберешься до ближайшего разъезда. Можно через пятнадцать минут, а можно и на третьи сутки. Я трижды пересекал линию фронта, сменил с десяток поездов, пока добрался до Одессы. Сейчас, оправившись от ужасов дороги, могу констатировать: я был в преисподней. И тысячи раз вспоминал знаменитую фразу из «Капитанской дочки» – фразу, которой как-то не очень и доверял, сочтя пушкинские страхи за дворянские предрассудки: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!»
Должен признаться, что вначале, пока ехали по красным губерниям, порядка было больше. За Курском на станции Конотоп наш поезд загнали в тупик и держали несколько суток. Я уже засомневался в своем непреклонном решении и хотел было возвратиться. Но долго не мог принять окончательного решения и пока думал, станцию захватила Добровольческая армия. Мы проснулись – очередная проверка документов. Но только проводит ее армейский патруль с настоящими, будто с того света явившимися поручиками и штабс-капитаном во главе. Меня Господь надоумил запрятать подальше наркомпросовский мандат, а патрулю предъявить университетский диплом и главное – медицинскую справку о непригодности к военной службе. Мобилизовывали прямо в поезде, из нашего вагона забрали троих мужчин моего приблизительно возраста. Меня почти до слез растрогала вежливость патрульных офицеров. Такая простая вещь – мы уже привыкли без нее обходиться в нашей красной столице, – а поди ж ты, всю душу разворотило обыкновенное человеческое обращение: «Милостивый государь… прошу прощения… пожалуйте ваши документы… не извольте беспокоиться…» Но я напрасно умилялся. Через час те же вежливые офицеры показали… Из вагонов третьего класса вывели несколько человек, среди них были даже две женщины, и на глазах всего поезда их расстреляли. Не могу передать ужас и отвращение, которые я тогда испытал.
