Она закрывает глаза, тьма плывет, и синие звездочки-точки танцуют. Ада пытается вызвать образ нового друга, но он не вырисовывается, только голос несет нечто восторженное и очень умное, и под этот голос она засыпает в твердом знании, что завтра или послезавтра они встретятся вновь, что очень даже и счастье возможно с этим человеком. А с Василием Леонидовичем – вряд ли. Он человек твердых и скучных правил, он считает себя реалистом, а все ж обыватель. Уж как-то пресно и очевидно будущее с таким человеком, несмотря даже на революцию, которая не дает соскучиться: что ни день, то новость. Василий Леонидович полагает, что и после революции, разгромившей его родовое имение, служение народу – священный долг, искупление вины образованных классов перед меньшим братом.
А новый знакомый – человек совсем иного рода. В нем свежее чувство и небанальная мысль. Уж этот никогда не надоест. Человек-праздник. Впрочем, с этими праздниками надо быть осторожной. Праздник вечным не бывает. Мысль трезвая, и надо бы с ней пожить. Но время нынче не для трезвости, хотя опьянение революцией давно прошло, а в революционном порядке оказалось много жестокости. У нас еще ничего – в Петрограде террор, говорят, не имеет границ.
* * *
Предчувствия ее не обманули. На третий день в консерватории Гольденвейзер давал концерт – четыре баллады и этюды Шопена. И провались все пропадом, а на Шопена надо пойти. Она и шла, торопилась к открытию консерваторских касс. Была метель. Уже весенняя и потому особенно злая, ожесточенная, она швыряла горсти колючего снега прямо в лицо, будто прицелясь. Бр-р-р! И в ботики снег набился. Ах, чего не одолеешь ради Шопена, и Ариадна, ускорив шаг, свернула с бульвара на Большую Никитскую.
С новым знакомцем столкнулась сразу за поворотом. Стала как вкопанная. А он широко улыбнулся, будто знал заранее, что именно здесь, именно сейчас щедрая судьба сведет их вместе.
– Как я рад вас увидеть! И куда вы направляетесь?
– Попробуйте угадать. – «Боже, что я несу? Что за кокетливый вульгарный тон», успела-таки отметить про себя, но уже понесло за его доброй улыбкой, а раскрасневшихся от смущения щек он не заметил.
– Раз так, то и угадывать нечего. Вы идете в консерваторию. Я прав?
– Д-да.
– Но вам туда не надо. Я только что взял два билета. – Вынул бумажник и показал. – Второй – на всякий случай.
Ну тут Жорж, конечно, лукавил. Второй билет он взял для младшего брата, для Левушки. Тот вдруг с неистовой жаждой стал заниматься музыкой, он как-то внезапно повзрослел и в лучших своих порывах стал напоминать Жоржу себя в последних классах гимназии. Возрастная пропасть в целых четырнадцать лет стала сокращаться. Жорж впервые ощутил, что такое братская любовь, хотя уже выросли между ними Александр и Николай. С теми не было общих интересов.
Стыдясь за кокетство, Ариадна проявила строптивость.
– Нет, я не возьму от вас билета, пока не скажете, на какой случай вы его купили.
Чуть не соскочило с языка «На случай встречи с вами», но вовремя опомнился – это бы все опошлило. И с ясным простодушием на лице Жорж признался:
– Вообще-то, «всякий случай» – мой младший брат. Но я вернусь и достану ему другой билет.
– А вы уверены, что достанете?
– Почти. А давайте прямо сейчас вернемся, чтобы времени зря не терять. Очередь там небольшая, не то что за керосином. Идемте, идемте, там, кстати, и отогреемся. Метель какая-то уж очень злобная.
– Как старый мир, – заметила Ариадна и тотчас же смутилась, поймав себя на невольной реминисценции из «Двенадцати».
– Зато после такой метели голубизна неба особенно пронзительна и счастлива. Это еще Тютчев описал. «Зима недаром злится».
– А вы еще классику помните? Я-то думала, что вы законченный футурист, а бедный Тютчев лежит на дне океана, выброшенный с парохода современности вместе с Пушкиным.
– Ну эдак и пробросаться недолго. Здесь футуристы явно перегнули. Да они уж и сами это поняли. Во всяком случае, помалкивают насчет Пушкина. Наверно, каюту подыскали Александру Сергеевичу.
– В четвертом классе, в трюме.
– Звучит, как в тюрьме. Ничего, Пушкину не впервой: душа в заветной лире и прах пережила, и полузабвенье, и хлесткого задиру Писарева, а футуристов и подавно переживет.
– Вашими б устами…
– Все равно в рот не попадет.
– А вы усы отрастите. Чтоб хоть по ним текло.
– Вам, я вижу, пальца в рот не клади.
– И не надо. Это негигиенично.
– Ада. Ад, а?
– Да уж не Рай я. А что это вы так побледнели? А теперь покраснели? Я что-то не то сказала?
Покраснеешь тут! Доигрался словами.
– Нет, нет, вы тут ни при чем, видно, на меня так погода подействовала.
Дурак! Кто ж девушкам в слабости признается. Но все ж лучше, чем в минувшем романе.
– А что, Левушка, часом, не псевдоним некой Раи?
– Нет, не псевдоним. На концерте вы убедитесь. Я вас познакомлю с братом. – В правдивом ответе Жорж был чуточку тороплив.
Керосин не керосин, а очередь жаждущих Шопена заметно увеличилась. Во времена тревожные людей всегда тянет в духовные, возвышенные сферы. Тому много причин, включая больше мнимое, чем реальное тепло Большого зала консерватории, двухчасовое забвение повседневных забот, особенно угнетающих вчерашних белоручек, эксплуататоров, как нынче говорят, не беря во внимание, какая это была громадная статья расхода – прислуга – в семьях достатка среднего, добытого хоть и не в шахтах и цехах, но трудом изнурительным и упорным. Диктатура трудящегося класса, установленная радикальными болтунами-интеллигентами, за труд почитает только физический, а что касается всяких профессоров, они пока необходимы, даже на академическом пайке приходится иных содержать, но придет час, и с ними разберемся. Такая наступает идеология, и от ее угрозы прячутся в зале консерватории. Пока с нами не разобрались, хоть музыку хорошую послушаем.
Билеты в партер кончились перед самым носом. Ну ладно, Левушке и амфитеатр сойдет.
– Нет, в партере с вами будет сидеть ваш брат. А в амфитеатре – я, – вдруг заупрямилась Ариадна и перехватила билет, протянутый кассиршей. – Сколько я вам должна?
– Ни копейки. Это мой подарок. Но, честное слово, Левке все равно, где сидеть – в партере или первых рядах амфитеатра. А мне было бы приятно видеть вас рядом.
– К меньшим братьям надо относиться с уважением. Пусть ваш Лева сидит в партере. А в антракте встретимся.
С тем и скрылась в метели.
* * *
Ариадна девушка удивительная. Жорж никак не мог понять ее. Идет навстречу, глаза сияют радостью, и эта ее радость вдохновляет Жоржа на длинные и очень умные монологи. Он увлекается, увлекается, потому хотя бы, что в голову приходят мысли, догадки, делающие честь самому изощренному толкователю литературы, и Жорж воодушевляется тем, что Ариадна понимает его, чувствует силу обуявшей мысли, подчиняется ее потоку… Но она же, мысль эта, и в ней возбуждает тысячи ассоциаций, ее несет встречный поток, и Жоржа поражает глубина и острота Ариадниной речи… Да только редко такое получается: Жорж в самоупоении не дает ей слова сказать.
