На своей территории белые не имеют никакой власти. Через час после того, как наш поезд покинул Конотоп, налетели – до сих пор не знаю, кто они. Красные? Зеленые? Жовто-блакитные? Одно скажу точно – хамы. Полустанок Блотница я не забуду никогда. Здесь моя драгоценная жизнь повисла на волоске. А достоинство чуть не рухнуло. Они ворвались в вагон, стали хватать наши вещи, приставать к женщинам… И тут я должен признаться в своей низости – я не заступился, я в страхе вжался в стену, об одном только моля, чтоб не тронули. Ну и домолился. Грязный мужик, дохнув перегаром – самогона, чеснока, махорки, в общем, всеми гадостями, какими может вонять русский мужик, схватил меня грязными лапами за грудки, выволок из купе, швырнул в коридор, а там другой мужик, такой же грязный и вонючий, за шиворот выволок меня из вагона. Нас, «барское отродье», эти пьяные бандиты поставили под насыпью, чтобы всех прикончить на месте. Смею заметить, омерзение оказалось сильнее страха смерти. То, что я чувствовал, когда меня хватал за грудки один мужик и волок за шиворот другой, да еще какой-то мерзавец все норовил пнуть ногой, – нет, это даже не унижение, а вот именно омерзение, и об одном только молишь Бога, чтоб поскорее все это кончилось. Спасла нас тогда московская купчиха. Она сквозь все кордоны умудрилась провезти какие-то драгоценности, и то, чего не удалось найти ни красным, ни белым патрулям, обнаружили эти. Конвоиры бросили нас и сломя голову помчались грабить несчастную старуху, делить добычу. А тут вдруг откуда-то примчался бронепоезд Добровольческой армии, вызванный местным телеграфистом, и бандитов как ветром сдуло.
Вывод из всей этой истории весьма печален: бесконечная война, от которой устали все, полностью обесценила человеческую жизнь. Вы сочтете мои суждения за трусость, не буду отрицать, она мне и в самом деле свойственна, но за те без малого тридцать лет, что я прожил на белом свете, я изучил девять языков, прочитал сотни книг, я много и иногда плодотворно мыслил. И за дешевый, даже не серебряный портсигар, который они у меня забрали, по злобному капризу дикого, неграмотного мужика все это – в распыл? Ну ладно я – все-таки, каюсь, я успел что-то сделать – мало, конечно, и глупая смерть моя останется незамеченной. Но в моем положении запросто мог бы оказаться Рахманинов, Блок, Бунин… Жизнь – копейка. Нет, дешевле копейки!
На Украине полторы недели отдыхал и приходил в себя в гостях у брата Саши. В тихом городочке Лубны, куда он приехал в 1917 году строить мост через реку Сулу, он пережил уже несколько режимов, один отвратительнее другого. Все грабят. Все ему, русскому инженеру, не доверяют. Красные – за дворянское происхождение, белые – за то, что служил при красных, жовто-блакитные – при Скоропадском и Петлюре – за то, что москаль. Хуже всего было при Петлюре, легче при немцах, но их власть на Украине просуществовала недолго, после них настала пора и комического, и жестокого одновременно национализма. Кажется, большего уродства, чем украинский провинциальный насквозь национализм дьявол еще не придумал. Он весь держится на обиде за первую часть слова «Малороссия», но сил выпрыгнуть если не в великие, то хотя бы в большие – нет, ведь сила эта не физическая, не мускульная, а культурная. Культура же у них второстепенна, второсортна, и как-то мало надежд, что когда-нибудь вырвется из придавленного состояния. Состояния, придавленного величием и авторитетом русской культуры и усугубляемого собственным, исключительно на подсознательной зависти основанным шовинизмом. В реальности же это выражается бесчинством одичавшей толпы, в бесконечных еврейских погромах и ненависти к москалям, к нам то есть. Ненависть эта истерична и сильно отдает надрывом, искусственностью. Насадить ее в мирного украинского крестьянина никакие власти не могут: он равнодушен к проблемам полуобразованного класса. Местные обыватели уважительно относятся к Александру, а начальство, часто здесь сменяемое, его терпеть не может и строит всяческие козни. Я угодил к нему как раз в тот тяжелый момент, когда в Лубнах хозяйничали петлюровцы, брат уже собрался бежать куда глаза глядят, но родившийся в феврале младенец повязал его по рукам и ногам. Я посоветовал ему пересидеть спокойно и не дергаться – предчувствовал, что Петлюра у себя на Украине не жилец. Вроде оказался прав. Его бьют и красные, и белые.
В Одессе, куда я добрался через все лето к исходу августа, красные. Чувствуют себя нервозно, и выразилось это жуткими бесчинствами. Приезд Троцкого на время прекратил мародерство, но вся Одесса содрогнулась от того, что торжественно именуется «красным террором». По счастью, вождь пробыл довольно недолго, и как-то все постепенно улеглось. Обыватели ждут прихода союзников, скорее всего французов. Их флот уже вышел из Константинополя.
В Одессе места не нашлось: здесь даже в школах преподают столичные доценты, поскольку город переполнен беженцами с голодного севера. К 1 сентября приехал в Овидиополь. Скучный и чрезвычайно пыльный городок. Школа старая, это бывшая уездная мужская гимназия. Но разделение полов, как и повсюду, отменили, классы смешали, сильно разбавив гимназистов «пролетарской детворой». Таковая школу практически разрушила – дети рабочих и крестьян не готовы к сколько-нибудь серьезному образованию, об их разболтанности и не говорю. Первый же диктант привел меня в ужас. Даже бывшие гимназисты насажали не меньше десятка ошибок каждый, что ж спрашивать с остальных? Пока надеюсь на Бога и на собственное усердие. Приходится помимо уроков с особо выдающимися заниматься часа по два после обеда. А с одним сорванцом работаю еще и дома. Очень интересный мальчишка. Видно, хорошо одарен от природы – сметлив, любознателен, но беспризорщина и уличная анархия превратили его в сущего разбойника. Его, четырнадцатилетнего, боятся обыватели, боятся учителя, я было тоже его боялся – столько понаслушался о его художествах еще до начала занятий, но на первом же уроке удалось его ошарашить парадоксом, он как-то присмирел, подчинившись удивлению и внезапному интересу, и я теперь всеми силами пытаюсь удержать его под своим влиянием.
Теперь о быте. Живу я в обыкновенной украинской хате – чистенькой, опрятненькой. В августе в Одессе накупил массу мелочей для обустройства, книг и даже енотовую шубу на зиму. Сейчас в Одессе можно купить почти все и практически за бесценок. Сюда в неясных надеждах устремилось множество петербуржцев и москвичей, сгоряча нахватавших массу лишнего; теперь избавляются от предметов былой роскоши, надо ж как-то перебиваться. Кто бы мог подумать, что полного Достоевского я куплю на одесском Привозе всего за полтора миллиона. В пересчете на сало – меньше полупуда.
Итак, в этой хате я занимаю небольшую, метров в двенадцать, комнатку. В другой такой же живет учительница младших классов Татьяна Васильевна Добровольская – славненькая добродушная девушка из провинциальных курсисток. Как и все курсистки, помешана на народничестве, на долге перед «меньшим братом», будто не навидалась этого меньшого брата за последние годы. В дороге сюда я отдал «меньшому» все мнимые долги и чувствую себя свободным от каких-либо обязательств перед ним. Вообще мои восторги сильно пообтрепались в пути и теперь служат лишь средством мимикрии. Как выразился здешний доктор Левашов, настала пора дальтонизма, и теперь наш защитный цвет – красный. Внешне можно этому «меньшому брату» с маузером и в пулеметных лентах подчиниться, но с ним самим ничего не поделаешь. Если революция победит, останется надежда лишь на будущие поколения – детей и внуков нынешних «борцов революции». Это чистая доска. Впрочем, нет, не совсем чистая. Душа сегодняшнего подростка скорее напоминает забор, исписанный непристойностями. Наша задача – отмыть этот забор от уличного хулиганства и начертать на нем заветы новой веры. Как Моисей и Магомет. Только бы текст получить. Небеса не торопятся. А Маркс? Комиссары, одолевшие его «Капитал», все три тома, и не умершие от скуки, – подлинные герои. Я на такой подвиг не способен. Буду ждать из других источников.
