Один только Квик отказался со мной говорить. Вместо этого он сказал мистеру Эрроу обучить меня корабельной службе. Эрроу, конечно, был не такой законченный пропойца, как Бонс, но умело ему подражал. Вот он-то и научил меня всему, что я должен был знать о кораблях и морском деле. Я усвоил все это еще раньше, чем выведал имя мистера Эрроу. Однажды — так рассказывал Квик — беднягу смыло за борт. Мистер Эрроу, как оказалось, сообщил мне даже больше, чем требовалось. Кроме прочего, он дал мне хороший совет — перед тем как отправиться кормить рыб: наказал обходить Квика стороной и никогда не злить его, ибо тот начал мне завидовать. Я выразил недоумение. Эрроу объяснил, что Черный Джон взял меня под крыло, а такие, как Квик, терпеть не могут, чтобы кто-то еще — кроме них самих, разумеется, — ходил у капитана в любимчиках.
Последнее, чему научил меня Эрроу, — пиратским морским обычаям. Ты, может, и позабыл их, а я буду рад напомнить. Честные флибустьеры, знаешь ли, твердо держатся устава. Без него они мало чем отличались бы от простых моряков. Бедных моряков. Сделай милость, дружище, выслушай капитана, пока он напоминает тебе этот устав.
Перво-наперво: ни один пират не имеет права обкрадывать товарища. Наказание за это — смерть, если помнишь. Не важно, что ты украл — долю от добычи или черствый сухарь. Пострадавший может потребовать твоей смерти, если не захочет проявить милосердие, что вряд ли. Нашему брату оно несвойственно.
Далее, членам команды положено участвовать в схватках. Нож разрешает все споры.
Теперь: если честный пират теряет в бою палец, ему полагается прибавка в доле за увечье. Однако за два пальца его лишают такой привилегии. Потерять один палец — невезение, а два — уже недосмотр.
Далее, коли речь зашла об увечьях: если пират теряет руку, ему причитаются пять добавочных долей, при условии, что упомянутую конечность отхватили одним ударом. Таким образом, каждая потерянная рука или нога окупается звонкой монетой. Правда, мало кто успевает ей обрадоваться, попросту не доживая до дележа.
Мертвецы в долю не входят — ни вдовам, ни родне ничего не отчисляют. Плата за кровь идет тем, кто ее пролил.
Если пират убивает другого пирата, его не карают, пока судно идет своим курсом. А если нет наказания, нет и преступления.
Товарищи убитого в стычке могут уладить дело на словах. Если товарищей не остается, чтобы осудить вину, значит, вины нет.
Если флибустьер оскорбляет тебя, можешь убить его. Главное здесь — опередить противника.
Правы те, у кого остер клинок и наметан глаз. Сходным образом не правы те, у кого сабля затупилась и пули летят мимо. Чем проще закон, тем он лучше, а проще нашего нет никакого.
И наконец, существует правило поведения, касающееся попоек. Если товарищ приглашает тебя разделить выпивку, лучше согласиться. В противном случае он будет вправе счесть это оскорблением.
На этом наш устав кончается. Другие правила нам ни к чему. Мы пираты, а не писцы.
Прошу особо отметить правила, касающиеся воровства. Библия, которую ты у меня отнял, принадлежала мне с того момента, когда я положил на нее руку, — так же как «Линда-Мария». Эта Библия была создана для меня. Один мерзавец оставил в ней шифрованное послание в надежде, что другой мерзавец его прочтет. Тебе, верно, пришлось поучиться, чтобы стать таким, как мы. Мне это было даровано почти от рождения. Поэтому наряду с правилами вспомни также о моей хитрости, проявленной в первый же день на корабле. Причиной тому — моя бесчестность, которой я по праву горд.
Моя служба на «Линде-Марии» началась с мытья палубы. И мыл я ее не шваброй, не дерюгой, а нижней юбкой из батиста и кружев. Юбка принадлежала графине, которую Черный Джон захватил ради выкупа месяцем-другим раньше. Мне не доставляло удовольствия трепать тонкую материю о палубные доски, но порой я ловил себя на мысли, что моим деревянным святым будет приятно узреть хотя бы намек на земные радости.
Почистив палубу, я принимался драить штурвал. Надраив штурвал, я скреб переборки. Когда же переборки оказывались чисты, шел смазывать шпиль. Смазав шпиль, я начинал чинить снасти, а починив их, вновь отправлялся тереть палубу. Вот так, сэр. Я драил, чистил, смазывал, сплеснивал, словно был рожден для этой работы. Я так гордился своим кораблем, как иные гордятся женами, выводя их по праздникам в церковь. Моей же церковью было море, а моей благоверной — «Линда-Мария», и каждый день, когда я стоял у нее на баке, был для меня праздником.
Море само по себе с характером, поэтому мы с ним быстро спелись. Иногда оно кажется совсем ручным и терпит все твои промахи, а порой топит без предупреждения. Море честно, когда не мухлюет. Оно дает заглянуть в закрома, а само тем временем лезет в твой карман. У моих деревянных святых должны быть сердца из чистого дуба, чтобы смотреть на море день и ночь.
Загляни в их глаза: они безбрежны, как океан. Может, им тоже хочется подношений?
Моей первейшей обязанностью была стряпня для Черного Джона и команды. Потом мало-помалу я начал убивать ради него. Моего рвения хватало на все. Черный Джон привел меня в камбуз, поставил рядом с Брэгом и велел запоминать все, что он делает. «Смотри хорошенько, сказал морской пес, — а потом сделай наоборот». Готовить Брэг не умел, хотя выглядел как заправский кок, особенно когда нависал над кастрюлями и котлами. Как-то раз он угостил Черного Джона треской в подливе, где было больше перца, чем трески, после чего капитанское терпение лопнуло.
— У меня теперь есть настоящий кок, — сказал Черный Джон Брэгу, пока мы петляли вокруг Девона, карауля торговые шхуны. На мачте у нас развевался «Юнион Джек»,[3] чтобы торговцы без опаски подпускали нас поближе, пока не полетят абордажные крючья. Ветра у девонского побережья свирепые, как вдоль всей Англии, — единственное, что мне не нравилось в своей родине, не считая песен. Впрочем, отменный куплет может пробрать насквозь, словно порыв ледяного ветра. Все мы то и дело что-нибудь напевали, чтобы скоротать время, если только слова были хоть сколько-нибудь непристойными. Брэг, бывало, гудел себе под нос что-то о свинке в подливке и тому подобном, развивая кухонную тему. В некотором роде это объясняло его привязанность к собственной стряпне.
— Он — бристольский кок, — сказал обо мне Черный Джон, — а лучше бристольцев поваров нет. К тому же я за него хорошо заплатил, — признался он Брэгу под завывание ветра. «Джека» так и трепало туда-сюда, словно он стал членом команды и вынюхивал, где можно поживиться.
До тех пор пока Черный Джон не сказал Брэгу о деньгах, я не подозревал, что Пил меня продал. Впрочем, это было к моей же пользе, раз он разрешил мне уйти в море. Единственным, кто в итоге не выгадал, был Брэг.
Как сейчас помню, близился сентябрь — время брать курс на теплые воды. Девонский ветер выгнал нас всех на палубу, хотя курток не было ни у кого. Большей частью мы стояли в рубахах нараспашку, поскольку считали себя пиратами, которых никакому ветру не одолеть. Нас трясло от самых клотиков до килей, но никто не заикнулся о том, что замерз, — все привыкли к холоду. От ножа больно лишь поначалу, когда он вонзается в плоть, а потом уже все равно. Тут дело в настрое, а иногда — в выпивке.
