Монастырь с монахами пролетел над Катсуро. Монахи выглядывали из окон и говорили, что завидуют его стойкости, но ветер сразу уносил их слова за бескрайнее море.
Катсуро посмотрел вслед монахам и увидел, как его дом, в котором он родился, зашатался, беспомощно моргая глазницами окон, рассыпался и скрылся из виду. Но сам он не сдвинулся с места.
Огромный императорский дворец с золотыми фонтанами, чудесными садами и семиярусной башней пагоды пролетел над Катсуро. Сам император, увидев Катсуро, обмолвился, что преклоняется перед величием его духа. Но ветер сразу унес слова императора на другой конец земли.
Катсуро оглянулся полюбоваться семиярусной башней пагоды и увидел, что голый дуб лишился сил своих, и рвутся жилы, державшие его за землю. Тысячелетний корень лопнул, как годовалый тростник, и дуб унесся вдаль. Ветер теперь разрывал самую землю, на которой не осталось ничего и никого, кроме Катсуро.
– Ты слаб! – сказал ветру Катсуро, – если ломаешь других, чтобы сломить меня.
– Ты проиграешь, Катсуро, – шепнул ему на ухо ветер. – Невозможно победить того, кого нет.
И ветер вдруг исчез, стих в одно мгновение, и его вовсе не стало. Катсуро со всей силой, с которой он сопротивлялся ветру, подался вперед и упал. Поднялся и упал снова. Без ветра стоять он уже не мог и остался лежать, закрыв глаза, сокрушенный…
Вокруг не было никого, кто бы мог помочь Катсуро подняться. Даже дуб – преданный друг его – погиб.
Прошла неделя – Катсуро был недвижим.
Еще одна – кривой желудь, ухватившийся за трещину исковерканной земли, дал росток, но закрывшиеся глаза Катсуро не могли его увидеть.
Через три недели пустынная земля отозвалась едва уловимой поступью босых ног. Юная девушка, легкая, как воздух, подошла к телу Катсуро и села рядом.
– Здравствуй, Катсуро. Я так много слышала о тебе. Там, за вереницей гор, за бескрайним морем, на другом конце земли, только и разговоров о Катсуро, победившем ветер.
Катсуро приоткрыл один глаз и посмотрел на девушку. Она была мила. В глазах ее таилась невесомая нежность. А в длинных вьющихся волосах запутался высохший дубовый листок.
Заметив его, Катсуро открыл второй глаз…
Ланцелот
Я сидел на скамейке на набережной. Читал вечернюю газету. Ко мне подошел мальчишка. С мечом в руке и шлемом на голове.
– Дядя, – заговорил он, – скажите, только честно, драконы существуют?
– Еще как, – ответил я и перелистнул газету.
– Точно?
– Точно.
– Я что-то сомневаюсь.
– О как… А ланцелоты, по-твоему, существуют? – спросил я в ответ.
– Конечно!
– Ну вот видишь. Разве могли бы существовать ланцелоты, если бы не было драконов?
Мальчишка задумался, довольно улыбнулся и вприпрыжку побежал вперед, поправляя на голове съезжающий на нос шлем.
Я смял газету в комок и выбросил в загаженную урну.
– Черт возьми! – пробормотал я. – Если есть драконы, должен же быть хоть один ланцелот. Хотя бы один!
Я посмотрел в сторону убежавшего мальчишки. Но его уже не было видно. Я долго сидел на скамейке. Ждал – вдруг он вернется. Встал и пошел домой. «Ему и шлем велик, и меч деревянный, да и сам он…» – мысленно говорил я себе. Но через каждые несколько шагов оборачивался – вдруг он появится.
Родина
Дед Сидор стоял на обочине с бидоном мазута…
Пионеры в коричневых галстуках, с загипсованными салютующими руками прошли мимо, чавкая черными, в бурых пятнах кирзовыми лаптями по жирной грязи.
– Родиной торгуешь, сволочь, – обронил один, не оборачиваясь, и пнул бидон.
Дед Сидор хотел что-то ответить, но заплакал, глядя на растекающуюся жижу.
Тайная жизнь Гены Хомякова
Гена Хомяков неожиданно для себя влюбился в Любу. С первого взгляда. Вернее сказать – со второго. С первого взгляда у него только коленка зачесалась. Потом зачесалось в носу, и он чихнул. Проходивший мимо гражданин сказал «будьте здоровы» и плюнул под ноги Хомякову. Хомяков, переведя взгляд на гражданина, а потом вернув его обратно на Любу, сказал «спасибо», влюбился окончательно и зачесался уже целиком.
И не было бы ничего примечательного в этом – мало ли граждан ходят и плюют под чужие ноги, – деликатность в том, что Гена влюбился во сне. Ехал в метро по кольцевой, задремал под грохот уносящегося тоннеля, увидел Любу и влюбился. В этот момент ему наступили на ногу, и он проснулся, и остался в неведении относительно взаимности взыгравших чувств.
На службу Гена Хомяков прибыл в кипении надежд и брожении сомнений. К счастью, началось необычайно важное совещание, и Гена на нем уснул. Как раз вовремя – Люба заходила в седьмой подъезд старинного замка. Гена, манкировав собранием столь изощренно, успел заметить ее длинный красный шарф, догнать и уцепиться за него. Шарф стелился по лестнице и привел его на последний этаж, к двери черного дерева. Гена постучал. Дверь открылась. Люба стояла перед ним в откровенном естестве, плавно переходящем в естественную откровенность. Нагота была не столько скрыта, сколько подчеркнута красным шарфом, наброшенным редкими кольцами на Любу, как удав на березу. Гена потянул за другой конец шарфа, который сжимал все это время. Шарф начал опадать. Кто-то потряс Гену за плечо. Хомяков повернул голову…
…и открыл глаза. На него смотрели с нескрываемым осуждением постылые, душимые завистью сослуживцы.
На обратном пути в вагоне топтались так, что отойти ко сну не удалось. Он раз за разом закрывал глаза, видел удава и был будим очередным наступанием на ногу.
Гена приехал домой злой. Аглая Хомякова, законная супруга, сунула ему под нос тарелку щей и скрылась в опочивальне. Гена осторожно приоткрыл дверь. Осмотрел спящую Хомякову. Нечто новое увидел он в ее неподвижном теле – заскорузлая, безнадобная неинтересность поселилась в нем.
Хомяков лег рядом и смежил очи.
– Ты бросил меня? Где ты был все это время?
Люба сидела в бесстыдном халатике, закинув ноги на подлокотник кресла, и строго смотрела на Хомякова. Гена поинтересовался взаимностью чувств.
Люба призналась, что беременна. Хомяков такому положению удивился, сказал, что предпосылки, конечно, были, но ничего, кроме шарфа на березе, он не помнит. Люба зарыдала. Пришлось жениться.
Свадьбу Гена тоже упустил. В том смысле, что она была, но в памяти не отложилась.
Тайная жизнь оказалась слишком тайной. Многое проходило мимо, о чем Хомяков узнавал только со слов Любы. Он стремился чаще бывать с ней, ловил любую возможность забыться сном, чтобы повидаться, прикоснуться, урвать мгновение небытия. Но реальность жестоко навязывала себя, неизменно разлучая с любимой женщиной. А затем и вовсе ворвалась в сон.
