К Петру Петровичу на Новый год пришли гости и начали веселиться, а ему сделалось скучно.
Он вышмыгнул на улицу и сел на скамейку. Сидеть было скучно.
Петр Петрович закурил.
– Какая скучная сигарета, – сказал он и прикурил другую.
– Скукота, – ответил Петр Петрович.
– Самое время повеситься.
Он отыскал веревку и стал выбирать подходящее дерево.
Тут явился хулиган в обличье Деда Мороза, отобрал у Петра Петровича часы, сигареты и даже веревку. Взамен дал в морду.
– Вот так праздник, – сказал Петр Петрович.
Как Сева Кошёлкин галстук выбирал
Сева Кошёлкин собирался на службу. И никак не мог решить – какой же галстук повязать. Зеленый, с попугаем и голой женщиной, ему нравился больше – из-за попугая. В детстве он хотел стать летчиком. И попугай оживлял фантазию, уносил в небо, возвышал его. Но жирное пятно на груди женщины убивало мечту о полете и порождало скорбные мысли о новом дне бытия. И чем дольше тер он грудь женщины, тем более сальной делалась она. Попугай же на глазах хирел. Мерк в тени сияющей груди. И, бросая взгляд на галстук, Сева уже не всякий раз видел крылатый образ. Пятно случилось в пельменной. Пельмень соскользнул с вилки и упал на грудь одетого в галстук Севы Кошёлкина. А пятно сделалось на груди голой женщины. И эта странная ирония уводила Севу в долгие размышления о неочевидности и запутанности мироздания. Второй галстук был чистый и черный. Без попугаев и запятнанных женщин. Только мелкий белый горох, редко посыпанный по куску жаккарда. Он был Севе противен.
Химеры захлопали крыльями и выдрали собор Парижской Богоматери из земли. Медленно, превозмогая непосильную ношу, подняли его в небо.
– Вознесся, вознесся! – кричали люди на площади, уворачиваясь от помета, напоминавшего птичий.
Другие же стояли, окаменев, лишенные воли уворачиваться.
Оказавшиеся внутри собора снимали с себя одежды и устремлялись друг к другу в естестве. И видения райских врат с раскрытыми створами являлись им в той божественной красоте, как видит ее Создатель.
Другие же смотрели на это и в ужасе бросались с высоты на землю, в полете осеняя себя крестными знамениями. И мать-земля ловила тела вернувшихся детей своих.
Колокола звенели вразнобой. И одни в том слышали благовест. У других же от звуков набата кровь шла ушами, и кричали они скверные слова.
Пионер вышел на Красную площадь и протрубил в горн:
– Подъем, подъем! Вставай – не то убьем! А не встанешь – то зарежем! Подъем, подъем…
Люди на площади улыбались, фотографировали, салютовали.
Но не все. Только некоторые. Остальные спешили.
Да и те, которые улыбались и салютовали, тоже спешили.
Пионер протрубил тот же сигнал еще раз… Потом еще… И еще…
И тут небо засвистело, земля загрохотала…
И на Красную площадь, на неприметную постройку, в которой хранился труп Ленина, упал собор Парижской Богоматери.
Сева Кошёлкин все-таки сделал выбор. Он отбросил женщину в пыльный угол комнаты… И попугай улетел с нею. А Сева решил повязать черный с белым горохом. Но оказалось, что он забыл, как завязывать галстук. И что он ни делал – всякий раз жаккард сворачивался петлей вокруг его тонкой шеи.
Пионер протрубил в седьмой раз. Из собора Парижской Богоматери вышел труп Ленина. И люди на площади улыбались, фотографировали и салютовали. Но не все. Только некоторые. Остальные просто спешили.
Память
Однажды Сидоров придумал, как жить вечно. И начал жить вечно.
Но потом он пошел в рюмочную и выпил там больше обычного. И без памяти влюбился в Элоизу Львовну.
Сидоров, потеряв память, забыл, как жить вечно. И сразу умер.
В Элоизу Львовну влюблялись только те, кто пил в рюмочной больше Сидорова. Но они не умирали, потому что перед этим ничего не придумывали.
А Элоиза Львовна жила еще долго. И любила Хмурякова, Жмурякова и даже Аристарха Ферапонтовича, а некоторые из них любили ее. Но про Сидорова она иногда вспоминала, особенно когда заходила в ту рюмочную.
Ветер
Тихая погода стояла уже три недели. Катсуро три недели лежал под дубом и безмятежно спал. Не беспокоимый никаким дуновением, спал и дуб. И все ветви и листья дуба тоже спали.
Один молодой листок, не выдержав тяжести бездействия, сорвался с ветки и озорно закружился в загустевшем воздухе.
Разбуженный его падением Катсуро открыл один глаз.
– Быть буре, – сказал он и открыл другой глаз.
Катсуро поднял голову, и потревоженный им воздух ухватил танцующий лист у самой земли, не дав ему упасть. Катсуро встал, и его волосы растрепал порыв ветра.
Лист унесло. Дуб взволнованно заскрипел.
Ветер крепчал – с крестьянина, работавшего неподалеку, сорвало шляпу. Крестьянин побежал было за ней, но шляпа быстро скрылась за мельницей, что стояла на холме. Мельница расправила крылья, мечтая о полете и воображая себя необыкновенной летательной машиной, но ветер так ее скрутил, что она взмолила о пощаде.
– Я остановлю тебя, – прокричал Катсуро ветру, и огромная бочка с дождевой водой, стоявшая в соседней деревне, тут же поднялась и с силой пушечного ядра была брошена в грудь Катсуро.
Катсуро не сдвинулся с места, он стоял, подставив ветру лицо, и смеялся.
– Ты слаб, если зовешь на помощь старую бочку.
Ветер рассвирепел. Он хватал с земли и поднимал в вихре стада коров и овец, срывал крыши с домов, вытряхивал оттуда испуганных людей. Катсуро даже не покачнулся.
Огромный военный корабль с хмурыми моряками пролетел над Катсуро. Моряки кричали ему, что восхищаются храбростью его, но ветер сразу уносил их слова за вереницу гор.
Катсуро оглянулся на корабль и увидел, что ветер, как лепестки с цветка, обрывает с мельницы на холме ее парусиновые крылья – насмешливо, одно за другим, то подкидывая вверх, то с треском обрушивая о землю и волоча низом. Лишившись их, мельница сделалась похожей на человека с отрубленными руками, мечтать ей стало не о чем, и ветер смел ее, словно спичечный домик.
