— А она обоснованна? — спросил я.
— Конечно.
— И чем же?
— Моими религиозными убеждениями.
Я вздохнул:
— Ты — идолопоклонник.
— Я — друид.
— Это я уже слышал. В чем проблема?
— В новеньком. Понимаешь, у нас в триста сорок шестом котле уже своя, устоявшаяся компания, мы друг друга знаем давно и уважаем чужие интересы. Конечно, я не ретроград, не консерватор и всегда приветствую свежие вливания, пусть и уходит пара-другая десятков лет на притирку, но этот новенький уже ни в какие ворота не лезет!
— Да? — заинтересовался я. — А что в нем такого?
— Я — друид, — сказал он.
— Знаю.
— А он — дровосек.
— Ну и что?
— Как это, ну и что?
— Ну, — сказал я, — ты — друид и любишь деревья. Он тоже любит деревья, но по-своему. Дровосек — это ведь то же самое, что и гомосек, только с деревьями?
На самом деле я знал, что это не так, и просто подтрунивал над вспыльчивым друидом. Не мог отказать себе в столь маленьком удовольствии.
— Дровосек, — отчеканил он, — это тот, кто рубит деревья.
— А, — сказал я.
— Деревья являлись самым святым для меня при жизни, — сказал друид. — А этот малый из Канады, кажется, расписывает, как он валил столетние клены при помощи этой, как ее…
— Бензопилы, — подсказал я.
— Ага, — сказал он. — Даже не вручную!
— Это серьезно, — сказал я. — Ты попросил его этого не делать? В смысле не рассказывать?
— Да, и после этого он стал рассказывать еще больше. Просто ни на минуту не умолкает.
— Ладно, — сказал я. — Посмотрю, что тут можно сделать.
— Лет через сто, да?
— Для тебя постараюсь провернуть за пятьдесят, — сказал я. — Только потому, что мы с тобой в шахматы играем.
— Договорились, — сказал он. — Пятьдесят лет я уж как-нибудь потерплю.
— Будешь выходить, следующего позови, — попросил я.
— Обязательно.
Жалоба друида была более серьезной, чем претензии Смитсона. Мы, конечно, ад, а не содружество клубов по интересам, но кто-то дал маху. В рабочее время грешники должны полностью отдаваться посылаемым им страданиям, а подобное неуютное соседство в триста сорок шестом котле может здорово их отвлекать, тем самым снижая эффективность нашей работы. Я сделал пометку не откладывать его вопрос в долгий ящик.
Страдание воздействует более эффективно, если грешник разделяет его со своими единомышленниками. А если он горит в геенне огненной, наблюдая при этом, как в той же геенне огненной горит тип, которого он ненавидит, у него появляется некое мелочное человеческое удовлетворение, что снижает общее воздействие наказания.
— Наконец-то, — сказал следующий. — У вас на двери написано, что прием только до обеда, я уж думал, что до меня сегодня очередь не дойдет.
— После обеда я занимаюсь обработкой и рассмотрением ваших жалоб, предложений и пожеланий, — сказал я. — Вот у вас что, жалоба или предложение? Или даже пожелание?
— Жалоба, — сказал он.
— Как всегда, — сказал я. — Вы у нас кто?
— Иванов Василий Иванович, — сказал он. — Россия.
— Вот как? — удивился я.
Жалобщики из России были редким явлением во все времена. Судя по доходящим до нас слухам, жизнь в этой стране была почти такой же, как и у нас, посему населяющие ее территорию грешники не видели в аду особых поводов для жалоб. И вот вам паршивая овца.
— Давно преставились?
— В две тысячи первом году, — сказал он.
— Ого, — сказал я. — А сейчас какой? Я, видите ли, не слишком слежу за внешним летоисчислением.
— Сейчас тоже две тысячи первый, — сказал он.
— Быстро вас обработали, — сказал я. Обычно люди проводят в чистилище лет по двадцать, не меньше. — Вам еще повезло.
— Нет, — заявил он, — дело как раз в том, что мне не повезло. Тут какая-то ошибка, понимаете? Я вообще не должен здесь быть.
— Все вы так говорите, — сказал я. — Вас же взвесили на весах, не так ли?
— Нет, в этом-то все и дело, — сказал он. — Я не провел в чистилище и пары дней, как за мной явились демоны, помахали перед носом какой-то бумажкой и приволокли меня сюда. Я говорил им, что тут какая-то ошибка и меня еще не судили, но они ничего не хотели слушать и сразу засунули в один котел с какими-то уголовниками.
— Номер котла? — уточнил я.
— Двести сорок восьмой.
Я сверился со своими записями.
— Полноте, батенька, — сказал я. — Какие же они уголовники? Вполне достойные грешники. Один даже древнегреческий философ.
— Да я не на них жалуюсь, поймите, — сказал он. — Я вообще не должен здесь быть. Меня же не судили.
— А вы — праведник? — скептически осведомился я.
— Ну, об этом не нам с вами судить.
— А кому? — поинтересовался я.
— Ему, — сказал он, указывая пальцем вверх.
— И вы полагаете, что всех преставившихся судит Он сам? — спросил я.
— А что, не так?
— Вы где при жизни работали?
— В Мосэнерго.
— И что, если бы вас собрались уволить, вам бы об этом лично Чубайс сообщил?
— Вряд ли, — сказал он.
— То-то и оно, — сказал я. — У нас, как и в любой крупной организации, подчиненные, а тем более клиенты редко видят высшее руководство.
— Но все равно, — талдычил он, — я настаиваю на суде. Я ведь имею право на суд?
— Имеете, — сказал я. — А вы точно этого хотите?
— В каком смысле? — спросил он.
— Ну, вы уверены, что суд вам нужен?
— А почему я не должен быть в этом уверен?
— А потому, батенька, — сказал я, — что одно дело — находиться в аду, считая, что вы попали сюда по ошибке, и питать надежды, что когда-нибудь эта ошибка будет исправлена, и совсем другое — находиться в аду с уже вынесенным приговором, который поставит точку на всех ваших сомнениях и надеждах. У вас есть какие-либо основания полагать, что после рассмотрения вашего вопроса в арбитражном суде, вас не вернут обратно, к нам? Вы твердо уверены в том, что являетесь праведником?
— Я знаю десять заповедей, — сказал он. — Не убий, не укради… Я ничего такого не делал.
— Для того чтобы попасть в рай, мало не делать плохих дел, — сказал я. — Надо еще активно совершать хорошие поступки. Много вы их совершали? Помогали вдовам и сиротам? Подавали милостыню? Жертвовали чем-то ради кого-то?
