Она медленно прижала к груди узел с подушкой и вещами и уставилась широко раскрытыми глазами в густонаселенное, одушевленное пространство. Дети с голодными взорами и нищие с безразличными бельмами, деловито вихляющие дамочки в красивых пальто текли мимо; потом, грохоча, точно рассыпая по картону горох, протопало несколько солдат, хмурых и озабоченных. Когда солдаты ушли, Рахиль увидела лошадь.
– Дядечка! – взмолилась она извозчику.
Извозчик, недосягаемо высокий, чмокнул в пустоту губами.
– Куда едем, барышня? – осведомился он после паузы и с таким видом, словно обращается неведомо к кому.
– Лиговка, сорок шесть, – выговорила Рахиль и полезла, не выпуская узла из рук, чтоб не украли и не уехали с вещами без нее. Извозчик озирал дали и шевелил поводьями.
С лошадью было привычнее. Жаль, конечно, что Фима не встречает, но Фима занят на фабрике. Он придет в общежитие вечером.
Фиму Рахиль плохо знала. Он иногда появлялся на мельнице, но это было давно. Те Гольдзингеры были куда малочисленнее мельниковых и жили более свободно. Они довольно быстро рассеялись по всему свету. Некоторые вообще уехали в Канаду еще до революции.
Как близкий родственник, Фима готов был оказывать Рахили покровительство, о чем и объявил мельнику письмом. Решено было отправить дочь в Петроград на фабрику, где ее ожидает новое будущее.
Рахиль прибыла, одетая в рыжеватом тулупчике и длинной темной юбке до самой земли. Волосы она закрыла красной косынкой, по моде. Узел теперь лежал у нее на коленях, и она, чуть подавшись вперед, обхватывала его обеими руками, прижимая к груди.
Извозчик провез ее по широкой улице, затем явились светлые, нависшие над домами купола и посреди площади толстая металлическая лошадь с широченным задом. На лошади сидел такой же толстый всадник.
Извозчик, не выпуская из кулака поводьев, перекрестился на церковь. Рахиль посмотрела на это совершенно безразличным взглядом. С площади они свернули в улицу, гораздо менее нарядную, с устрашающими высокими домами и плоскими, как лица монгол, фасадами.
Наконец Рахиль немного освоилась, ожила, принялась вертеться, оглядываясь. Она вдруг по-настоящему осознала, что будет жить здесь, в этом большом городе. Справит себе модное пальто и платье с воротничком, сделает прическу. Она никогда не будет такой, как мама.
От этого ей сделалось по-пьяному весело, словно она хитро обманула кого-то, а тот и не догадывается. Девушка даже засмеялась вполголоса.
С тротуара ей махнул какой-то парень. Она ответила кивком и вдруг застеснялась, ткнулась подбородком в узел. Кто-то свистнул неподалеку, потом прокричал: «Барышня!»
«Странные тут все», – подумала Рахиль, опять пугаясь и замыкаясь в неподвижности.
Некоторое время она сидела молча и только косила глазами по сторонам, но чем глубже они уходили в улицу, тем чаще раздавались крики и свистки, и в конце концов Рахиль постучала в спину извозчика:
– Дядя, а что они кричат?
– Это они тебе кричат, – сказал он, не поворачиваясь.
– А что они мне кричат? – опять спросила Рахиль.
Тут он повернулся к ней с веселой, кривоватой улыбкой:
– Да ты ведь в красной косыночке, дочка, а здесь, на Лиговке, в красных косыночках проституки ходят.
Рахиль поскорее стянула косынку с головы и спрятала. К счастью, они скоро приехали.
* * *
Знающий жизнь Ефим Гольдзингер даже ахнул, когда увидел свою провинциальную кузину, в судьбе которой решился принять участие. За несколько лет Рахиль превратилась в красавицу. Полностью дремучую в плане образованности и привычки к городской жизни, конечно, но такие-то как раз и расцветают быстрее всего. И наивна – чистый лист: пиши что хочешь.
– Роха, – пробормотал ошеломленный Фима, – да ты красавица.
Рахиль сразу же деловито потребовала:
– Справь мне новый документ, Фима.
– Зачем тебе?
Она уселась на кровать, сложила руки на коленях.
– Ты можешь такое устроить или нет? Скажи сразу!
– Могу, – подумав, ответил Фима. – Да зачем тебе?
– Хочу другое имя.
Фима вздохнул:
– Сейчас многие берут другие имена, более подходящие к революционному моменту. К примеру, сам товарищ Ульянов-Ленин!
Рахиль не поняла, что он имеет в виду, но на всякий случай засмеялась, собрав кожу на переносице забавными морщинками.
– Мне нравится «Ольга», – сообщила она.
– Почему? – удивился Фима, который ведать не ведал об Ольге Петерс, ее сильном характере и великой любви.
– Потому что я больше не хочу быть еврейкой, – объяснила Рахиль. – После всего, что случилось с отцом и мамой.
– Завтра и похлопочу о новых бумагах, – кивнул Фима. И тотчас указал на очевидную практическую выгоду такого предприятия: – Я бы тебе еще год рождения поправил, а то на фабрику могут не взять за малолетством.
Они разговаривали, нимало не смущаясь присутствием Маруси Гринберг, соседки по комнате. Маруся была смугла, как мулатка, с курчавыми, будто негритянскими волосами. Она трясла маленьким утюжком, чтобы «раззадорить» в нем угли, и потом быстро водила по беленькому воротничку с очень длинными «носами». Маруся собиралась на свидание. Новая соседка Марусе сразу понравилась, хотя девушки едва успели обменяться парой слов.
Фима ушел от Рахили совершенно плененный. На свой счет он иллюзий не строил: невысокий, щуплый, с плаксивой нижней губой, он имел такой вид, словно собирался вот-вот помереть от чахотки. Хотя на самом деле не собирался. Чтобы такая девушка, как Рахиль Гольдзингер, обратила на него внимание, Фиме придется опутать ее настоящей сетью интриг, прижать к стене, обременить благодеяниями и в конце концов объявить, что у нее нет другого выхода, кроме как дать согласие на брак.
Закрыв за Фимой дверь, Рахиль повернулась к Марусе и произнесла с нескрываемой насмешкой:
– Он думает, мишугине коп,[3]что я из одной только чистой благодарности за него выйду. Видала, какими глазами на меня смотрел? Ну, пусть сперва сделает мне новые бумаги и устроит на фабрику.
Маруся засмеялась и уселась на стул возле окна – пришивать воротничок на свое лучшее синее платье.
* * *
Старый уголовник Белов оказался прав: тюрьма недолго удерживала его в своих стенах. Через пару недель он столкнулся с Ленькой на улице 2-й Рождественской в Петрограде.
– Ух ты, – промолвил Белов со скучной миной, как будто ожидал чего-то подобного и совершенно не рад встрече, – ну до чего же тесный это город, Петроград. Шагу не ступить, чтобы на знакомого не наткнуться. Как дела у тебя, братишка?
Ленька отвечал спокойно, даже весело:
