— Я хочу добавить, — сказал реб Шулем-Янкев из Немирова. — Вот сидит глава чигиринской общины реб Зхарья Собиленький. Реб Мендл боится об этом сказать, потому что Злочев, как и Чигирин, принадлежит Конецпольскому. Но мы тут, слава Богу, во владениях справедливого князя Вишневецкого. Нам бояться нечего. И я говорю раввину Немирова, что не раз собственными ушами слышал о том, что реб Зхарья притесняет и евреев, и, не будь рядом помянуты, православных, обирает их на подарки помещику. Он донес хорунжему на сотника по имени Хмельницкий, что тот готовит бунт, и теперь сотник заключен под стражу. Поэтому христиане теперь очень злы на евреев, и это может принести нам большую беду, — закончил Шулем-Янкев свою речь против реб Зхарьи.
Пока реб Шулем-Янкев говорил, реб Зхарья сидел, гордо выпрямившись, расчесывал двумя пальцами рыжеватую длинную бороду, время от времени шевелил густыми бровями, прикрывавшими глаза, как веер, посматривал из-под них на своего противника и молчал.
— Немировский раввин, — обратился он наконец к Ехиел-Михлу, — не для себя, упаси Бог, собирал я налоги. Мы, евреи, живем под властью вельмож, которые защищают нас от всех бед, дают разрешение строить синагоги и основывать общины, и мы живем здесь в мире и благополучии, какие неведомы евреям ни в одной другой стране. Потому и должны мы хранить верность польским вельможам, которые милостиво властвуют над нами, и великому королю Владиславу — да продлятся годы его, — который сохранил привилегии, данные нам польскими королями, и добавил к ним новые. Мы должны им подчиняться и верно служить, потому что, если бы не они, мы были бы, не дай Бог, как холопы. И если они велят собирать с холопов налог на церкви, мы обязаны выполнять приказ, потому что холопы принадлежат польским правителям на веки веков. И кто такой этот Хмельницкий, из-за которого немировский глава общины поднял такой шум? Он сидел у меня в шинке, и я услышал, как он подбивает мужиков написать письмо татарскому хану, чтобы тот пришел и помог холопам освободиться от польских панов. Он думал, что я ничего не слышу, но я записал мелом все, что он говорил. Конечно, я должен был передать сотника в руки властей. Хорунжий, благослови его Бог, дал мне право высечь сотника Хмельницкого прямо у дверей шинка, если я услышу подстрекательские речи.
Реб Ехиел-Михл молчал, размышляя. Затем, наклонившись к матери, посоветовался с ней и сказал:
— С разрешения моей матери я отвечу главе чигиринской общины. Итак, это правда, что мы живем во владениях польских магнатов и короля Владислава — да продлятся годы его — сохранившего привилегии, данные прежними королями, но мы не живем под их властью. Мы живем под властью Всевышнего и Святой Торы. И не король с магнатами защищают нас, но Всевышний и Его милость. Наши святые книги велят нам жить в мире с соседями, особенно с теми, которых жестокий враг гонит и притесняет за их веру. Они не язычники, они тоже верят в единого Бога, и это великая заповедь — помогать им служить Всевышнему согласно их обычаям. Мы, евреи, должны понимать, что значит быть гонимым за веру. Поэтому мне очень по душе совет, который дал глава злочевской общины, я тоже за то, чтобы Ваад убедил власти отменить налоги на православные церкви, а если это, не дай Бог, не получится, то чтобы мы, евреи, не имели к сбору налога никакого отношения. Глава Злочева, я, с Божьей помощью, дам вам письмо к люблинскому раввину насчет этого дела.
Тут шамес постучал в дверь деревянной колотушкой. Раввин сказал:
— Господа, пора молиться.
Затем, обращаясь к матери, добавил:
— С твоего позволения, мама, мы пойдем.
— Ехиел-Михл, после молитвы зови всех к нам на ужин, — сказала мать, вставая. И сын почтительно проводил ее до дверей задней комнаты.
Глава 9 Проповедник из Полонного
Тихо и ясно было вокруг, когда еврейские кибитки, набитые подушками, одеялами и пассажирами, выехали из Немирова и весело покатили по желтой песчаной дороге, петлявшей среди холмов. Ночная влажность еще висела над полями, над дорогой, над Бугом. Но, когда переправились на другой берег, яркий свет молодого солнца уже разлился в чистом, голубом небе и горячие лучи высушили росу на траве и листьях старых лип, стоявших вдоль дороги.
На золотистых, убранных уже полях серела кое-где льняная мужицкая рубаха или вспыхивал яркими красками платок крестьянки, вышедшей ранним утром на работу. Жирные черные овцы перекатывались по полям, как бочонки, щипали колкую стерню, смотрели, оторвавшись от корма, глупыми глазами на проезжающие кибитки и провожали их негромким, детским «ме-е-е».
Сидел на камне у дороги нищий, бренчал на маленькой самодельной лире, тихо напевая сам себе. Он уже скрылся в облаке пыли, поднятой кибитками, но песню подхватили еврейские возчики, а потом зазвучал над Божьим миром синагогальный напев:
Выйди, друг мой, выйди, друг мой,
Выйди, друг мой, навстречу невесте,
Давай вместе встретим субботу.
* * *
Первой ехала, разумеется, огромная, запряженная четверкой кибитка реб Зхарьи и поднимала такое облако пыли, что ничего было не разглядеть вокруг. За ней тянулись остальные. В кибитках ехали ученые, раввины из разных городов. Кто-то хотел задать Вааду вопрос, кто-то ехал за разрешением издать написанную книгу. В одной кибитке собрались те, кто решил заняться в пути учением. Сидели на подушках, углубившись в книги. Один хватает другого за бороду, за лацканы, приводит доказательства, а тот, прикрыв глаза, упрямо качает головой, никак не желая соглашаться. И звучат над дорогой святые слова Торы, просыпаются задремавшие в полях зайцы и дают стрекоча от поднятого спорщиками шума.
* * *
Всю долгую зиму подольские евреи выделывали кожи, кроили подошвы, тачали сапоги и теперь везут свой товар в Люблин на ярмарку. Скорняки везут овчину, гончары — кувшины и горшки. Телеги полны домашней утвари, одежды, талесов.
Всю зиму кипит работа, чтобы осенью, когда помещик ссыплет в амбары крестьянский хлеб и приедет за покупками, было что везти на ярмарку. Евреи-торговцы бегают от телеги к телеге, торгуются, меняют деньги, покупают у мужиков лен, овечью шерсть, телячьи кожи, спирт — суета царит, как на бирже. Сваты снуют между кибитками, предлагают невест и женихов, которых и сами в глаза не видели, бьют по рукам и спешат в корчму пропустить стаканчик. Возчики стараются перегнать друг друга, и в облаках пыли звучат отрывки молитв и псалмов, заглушаемых хлопаньем бичей.
Молятся прямо в поле, у прудов, окруженных деревьями. Впервые голые поля слышат слова благословений, и птицы слетаются за крошками еврейского хлеба.
Переночевали в Баре, в городе с большой еврейской общиной. Туда же съехались кибитки из Винницы, Корсуня и других городов. Новые люди, ученые, раввины, торговцы. И вот в Константинов въехал караван бричек, набитых цветными подушками и одеялами, на которых восседали пассажиры. Тору изучали, все напевы перепели, полстраны проехали торговли ради. Все больше заселялась страна, росли еврейские общины, множились местечки и деревни. Куда ни приедешь, где ни остановишься Бога благословить и, не будь рядом помянуты, лошадей напоить, всюду евреи-арендаторы. Стоят у шинка в крестьянских штанах и широких лапсердаках, зазывают к себе ученых людей, чтобы удостоиться под своей крышей святое слово услышать, чтобы помолиться, да и стаканчик почетному гостю поднести.
