Реб Зхарья, глава чигиринской общины, приехал на запряженной цугом четверке, как вельможа. Его огромная кибитка, полная подушек и покрывал, занимала весь въезд. Мендл велел возчику встать в стороне, отвести лошадей на конюшню и задать им корм, а сам пошел на постоялый двор. Возчик и охранник принесли тюки и подушки. Мендл надел новый кафтан, нарядил своего сына Шлойме и отправился поприветствовать реб Ехиел-Михла, раввина Немирова.
В раввинском суде у реб Ехиел-Михла Мендл застал глав уманьской и корсуньской общин, а также братьев Собиленьких, реб Зхарью и реб Янкева из Чигирина. Туда же явились с приветствиями представители общины Немирова. Сам реб Ехиел-Михл еще не вернулся из ешивы, где проводил урок. Шамесы пока что угощали гостей медовыми пряниками и красным вином, сделанным женой раввина.
Реб Зхарья Собиленький сидел развалясь на деревянной скамье. Братья Собиленькие славились своим влиянием, с реб Зхарьей считался сам граф Конецпольский, во владениях которого находился Злочев. Мендл уважал реб Зхарью как старшего главу общины. Зная, что не всякого допустят на собрание, Мендл немного робел. Почтительно смотрел он на реб Зхарью, на его рыжеватую окладистую бороду, закрывавшую широкую грудь. Глаза реб Зхарьи прятались под густыми рыжими бровями, на лице сквозь загар проступали темные веснушки, будто островки, разбросанные в широком бронзовом море. Реб Зхарья даже не взглянул на Мендла, будто вовсе не заметил нового главу общины.
— Приветствую главу Злочева, — поздоровался с Мендлом реб Шулем-Янкев из Немирова.
— Здравствуйте.
— Что у вас нового? Говорят, община процветает, скоро сравняетесь с Чигирином, — заявил Шулем-Янкев, взглянув на реб Зхарью.
— С Божьей помощью растет община.
Реб Зхарья поднял густые рыжие брови и огляделся по сторонам. Он уловил насмешку: глава не-мировской общины сравнил Злочев, эту деревню, с великим и славным городом Чигирином. На мгновение поднял брови реб Зхарья и снова спрятал под ними глаза.
Между владельцем Чигирина, хорунжим Конецпольским, и владельцем Немирова, князем Вишневецким, шла постоянная борьба за господство над Украиной. Хорунжему принадлежала вся степь до самой Сечи. Вишневецкий, однако, носил титул князя Руси. Ссора между магнатами не могла не коснуться евреев, живших в их владениях. Но сильнее всего враждовали главы общин Чигирина и Немирова, настолько погрузившись в ссору хозяев, что она уже стала их собственной. Каждый гордился богатством и землями своего помещика, и стоило лишь главам общин встретиться, как вражда разгоралась с новой силой.
— Что такое, собственно, Чигирин? Деревня. Злочев скоро, с Божьей помощью, его перерастет, — снова уколол Зхарью реб Шулем-Янкев.
Этого Зхарья уже не мог вынести. Он, с которым советуется сам хорунжий, и какой-то Мендл из Злочева. Зхарья снова поднял брови.
— Это вы тот Мендл, который получил разрешение на синагогу в Злочеве? Хорунжий мне рассказывал. Здравствуйте, — заговорил он, протягивая Мендлу руку, но со своего почетного места на деревянной скамье не встал.
— А это что за юноша? — спросил он, указав на Шлойме.
— Мой сын. Уже женат, слава Богу. Едет в Люблин учиться.
— В Люблин? А что, мало ешив в Подолии, в наших местах? В Кременце, во Львове, да и здесь, у реб Ехиел-Михла. Такой великий ученый вырос у вас в Злочеве, что ни одна наша ешива ему не подходит, надо везти его аж в Люблин?
— Раввин, его тесть, дал ему письмо к учителю реб Нафтули Кацу, раввину Люблина. У мальчика светлая голова, — ответил Мендл, — к тому же я хотел бы, чтобы он научился считать и говорить по-польски. Злочев, с Божьей помощью, растет, понадобится ходатай перед властями.
Последние слова еще больше рассердили реб Зхарью.
— Польский он мог бы выучить у мужиков в Злочеве, — сказал он с гневом.
Мендл промолчал из уважения к Зхарье. Но это было уж слишком для реб Шулем-Янкева.
— Значит, глава чигиринской общины думает, что только он получил от Ваада право вести переговоры с властями? Очень хорошо делаете, реб Мендл, что везете сына в Люблин, — успокоил он Мендла, — нам как раз нужны такие защитники общины и веры, а не те, что срезают в синагоге жемчужины, да на медовом прянике подносят в дар помещику, лишь бы перед ним выслужиться.
— Не себе он взял этот жемчуг, — вступился за брата реб Янкев Собиленький, — глава общины собрал его с женщин Чигирина, чтобы сделать достойный подарок пану хорунжему Конецпольскому — под чьей защитой мы пребываем в мире и благоденствии — к его свадьбе со светлой графиней Замойской.
— Конечно, коль скоро нищему посчастливилось породниться с богачами Замойскими, надо же ему потрясти евреев себе на подарок. Это не Вишневецкий. Вишневецкие не отбирают еврейский жемчуг, когда женятся.
Реб Зхарья молчал, пока оскорбления сыпались на него, но когда дело дошло до пана, не сдержался:
— Вы играете с огнем, глава немировской общины, вы оскорбляете хорунжего!
— И что же? С чего это мне бояться вашего хорунжего? Вы что, посадите меня под замок, как сотника Хмельницкого? Мы, слава Богу, живем здесь, во владениях доброго князя Вишневецкого. Не пугайте меня вашим помещиком, глава Чигирина!
Кто знает, чем бы закончилась ссора, если бы шамес, открыв дверь, не объявил:
— Реб Ехиел-Михл идет!
Все поднялись с мест. Вошел реб Ехиел-Михл. Он был еще молод, но уже славился во всей Подолии и Волыни. Все уважали его за ученость. Первым делом раввин удалился в другую комнату, привел оттуда свою старую мать, усадил ее за стол в кресло, сам сел рядом на стул и представил ее собравшимся. Он все время почтительно ухаживал за ней.
Раввин расспросил гостей, что нового в их краях, растут ли общины, как изучают Тору. Услышав, что Мендл везет сына в люблинскую ешиву, обрадовался, что Злочев уже удостоился послать туда ученика. Он немного поспрашивал Шлойме, но тот легко ответил на все вопросы, и довольный раввин велел подать молодому человеку медовый корж. Мендл прослезился от радости.
— Ваш раввин пишет, чтобы я послал учеников из ешивы в Злочев — обучать ваших детей Торе. Он говорит, что горожане предоставят пропитание и жилье. Хвала Всевышнему, везде, где живут евреи, распространяется Тора. — Ехиел-Михл посмотрел на мать.
Старая женщина слегка наклонила голову в белом остроконечном чепце, надетом в честь прибывших, и тихо сказала:
— Предложи, сынок, гостям пряников и водки.
Раввин поднялся, чтобы выполнить поручение матери, сам налил водки главам общин.
— А с соседями мирно живете в вашей далекой степи?
— Стараемся, насколько возможно. Помещики круглый год не появляются, живем среди православных, они наши соседи. Стараемся жить с ними в мире. Частенько они не платят налог на церкви, который заставляют нас собирать польские священники. Для православных это унижение, так мы с них его не требуем, а сами собираем между собой и выплачиваем. Как-то поляки об этом узнали, очень сильно наказали нас тогда. А мы боимся требовать с православных, как бы они нам за это худого не сделали. Вот я и приехал сказать об этом раввину Немирова. Большое благо было бы для всех нас, если бы Ваад в Люблине добился отмены церковного налога, или чтобы сбор этого налога не возлагали на евреев, а то быть большой беде. Мы не раз уже слышали, что православные хотят отомстить за свои церкви. Раввин вздохнул.
