— Что же произошло с Михаилом Бестужевым? На каком основании он был освобожден из-под ареста?
— Наши корреспонденты не учли простого юридического казуса. Старший граф, оказывается, находился всего лишь под караулом. Ввиду непродолжительности его брака — он и на самом деле состоял в нем всего несколько месяцев, — Михаил Бестужев признан непричастным к заговору.
— Ни в коем случае. Это лишило бы Михаила Бестужева всех тех богатств, которые принесла ему в приданое госпожа Ягужинская. Подумайте, в ее руках соединились богатства отца, великого канцлера Головкина, и не менее склонного к стяжательству первого ее супруга Ягужинского.
— Значит, у императрицы Елизаветы не было возражений.
— А, может быть, она расценила это как лишнее наказание для провинившейся графини.
— Не сомневаюсь, что не обошлось без вмешательства вице-канцлера. Ему было слишком невыгодно и опасно иметь братом государственного преступника.
— И вообще, милорд, это очень напоминает выигрыш вице-канцлера. На обоих братьях ни тени подозрения. Лесток в бешенстве. А императрица выбирает графа Алексея Бестужева своим постоянным карточным партнером.
— Да, ничего не скажешь, выигрыш, о котором при дворе можно только мечтать. При этом Лесток, вероятно, не слишком доволен новым появлением в Петербурге маркиза де ла Шетарди. За год его отсутствия лейб-медик было стал себя чувствовать полномочным министром Франции!
— Наши корреспонденты неоднократно подчеркивали, что Лесток совершенно лишен чувства меры и понимания реального своего положения. Есть сведения, что он все чаще начинает вызывать досаду императрицы, и французский двор именно поэтому решил спешно вернуть маркиза. Скорее всего, это идея кардинала Флери.
— Для усиления французских позиций, которые вполне могут пошатнуться в результате неумных действий Лестока. Что ж, вполне разумный шаг.
— К тому же маркиз умеет руководить Лестоком.
— Умел, вероятно, хотели вы сказать.
— В подобной ситуации Алексей Бестужев напоминает Геракла, которому приходится сражаться с Лернейской гидрой: на месте каждой отсеченной головы немедленно появляются новые.
— Вы льстите графу, Гарвей. Гераклу удалось, в конце концов, отсечь все головы, а вот Бестужеву…
— Но вы же высоко ставите его ловкость, милорд.
— Пожалуй.
ПЕТЕРБУРГ
Зимний дворец
Елизавета Петровна, А. Я. Шубин
— Алексей Яковлевич, ты ли, голубчик мой, соколик ненаглядный?
— Я и есть, ваше императорское величество.
— Да что ты с титулом-то! Для тебя я всегда по имени буду, Лизанька — как звал-то меня, помнишь?
— Покорнейше благодарю, ваше императорское величество, однако милостью такою пользоваться ни в каком разе не могу. Недостоин. Да и не разглядели вы меня толком — что от поручика-то былого осталося.
— Да где разглядеть, вишь, слезы так глаза и застят, как в тумане все. А чего разглядывать-то — думаешь, забыла? Кабы забыла, не искал бы тебя нарочный без малого два года по всей Сибири. Приказ ему был — без тебя не ворочаться. Не гневлива, сам знаешь, а тут всеми казнями грозилася, коли воли моей не исполнит. Так ждала, так ждала — сердце замирало. А ты-то как — ждал, помнил? Жилось-то тебе каково?
— Ждать не ждал. Там, где десять лет отжил, ждать-то нечего.
— Таково стращно?
— Бог с ним со всем, ваше величество. К чему вам-то про такое житье нечеловеческое знать.
— А помнил, помнил, Алексей Яковлевич?
— И тут не совру — позабыть старался, иначе бы не выжить.
— Как так? Ведь памятью только и жив человек.
— Памятью, говорите, ваше императорское величество? Это что ж, памятью о горницах светлых, топленых, о пуховиках жарких, о застолье тесном, когда в чуме сидишь, от горького дыма слезой давишься, за год целый исподнее один раз сымашь в болотце простирать, а сам на солнышке летнем дрожмя дрожишь, от гнуса, как спастись, не знаешь?
— Неужто все годы таково тебе пришлось, болезный ты мой?
— Хуже бывало, лучше не было. А вы, ваше императорское величество, слова всякие про память!
— А как услыхал, что ищут тебя, что офицер за тобой приехал, поди, обрадовался?
— Чему радоваться-то? Почем знать, пошто разыскивает, для какой такой новой казни приехал.
— Как же дознался, что императрице ты нужен, что в Петербурге, во дворце тебя ждут?
— Не дознавался. В чуме сидел, как офицер расспрашивать стал, не видал ли кто поручика Шубина. Кто ж видеть мог, когда имени меня еще в Петербурге в Тайной канцелярии лишили. Вот тут он и сказал, что именем императрицы разыскивает, Елизаветы Петровны.
— И что ж ты тогда?
— И тогда не поверил, смолчал. А как он уж в дорогу собираться стал, спросил я его, как давно императрицей-то Елизавета Петровна. Он говорит, второй уж год на исходе. Тогда я и открылся… Как не поверить, когда урядник слова его подтвердил.
— А раньше-то неужто не знал, другие не сказали, что на трон отеческий я вступила?
— А кому говорить-то, кому знать? Там каждому до себя — как поесть, хоть и не досыта, как согреться, от морозов лютых спастись. Птица ведь от них на лету падает, мрет.
— И баб никаких с тех пор не видел?
— Почему, баб видел. С качадалкой жил.
— Ой, что ты, Алексей Яковлевич! Как мог?
— Как мог, ваше императорское величество? А так вот и мог — иначе бы не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычен, как еды достать, не ведаю, к делам ихним не приучен — вот она и помогла, выходила. Да и местные не так бычились, когда с бабой-то ихней.
— С собой привез?
— Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там повивальных нет. Сами управляются. А она не управилась.
— Жалеешь?
— Жалею. Работящая была. Справная.
— А детки?
— Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.
— А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела — сжалится император, на свадьбу свою с Катериной Долгорукой милость мне окажет, в Москву тебя переведет. И перевел бы. Он по дури своей все мог. Другим назло. Долгорукие и те, как задерется, отступались — гневить не хотели. Да помер наш Петр Алексеевич, племянничек мой, в одночасье помер. Сказывали, от оспы. Больно скоро вышло, да как раз в канун его свадьбы.
— Не бывали у него тогда, ваше величество?
— Нет, Алешенька. В слободе нашей тогда жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро все так пошло. Ни с того, ни с сего Анну Иоанновну царицей выкликнули. Ей бы вроде подобреть от счастья нежданного-негаданного, а она как есть на меня рассвирепела. Разговоры пошли, будто гвардейцы меня поминать стали. В ноги тогда ей кидалася, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу твоего не было, чтоб с глаз сгинул. Мне все монастырем грозила. Детками попрекала.
