Отец и сын шли от дома к дому — вернее, от домика к домику, все они были невелики, строились в свое время по одному образцу и полностью отвечали вкусу ремесленников, которые их большей частью и населяли. Внутри тоже все было одинаковое и одинаково расставлено: пара обтянутых штофом стульев, темный грушевый стол с откидными полами, подбитый медными гвоздями сундук, шкафы для белья и посуды… Даже маленькие картинки, которые ректор по дешевке закупал на сентябрьской ярмарке, и те были одинаково развешены на выложенных плиткой стенах прихожей.
Паулюс путал своих жильцов, потому что они жили в одинаковых домах, новые едва успевали вселиться, а он уже не помнил, ни как их зовут, ни как они выглядят, и потому обращался ко всем безлично: «сударь» и «сударыня», а разговор предпочитал сводить к годным на все случаи жизни общим соображениям насчет погоды или урожаев. У его сына память оказалась получше, и Элиазар при необходимости умел ввернуть какую-нибудь подробность, внушая простаку иллюзию, будто его узнают.
— Вот как, Абрахам, я вижу, у вас новая вывеска!
— Да, в самом деле, старая насквозь проржавела.
— Очень рад вашей обновке. Коли уж вы сейчас при деньгах, не забудьте заплатить за жилье, срок подходит.
Паулюс не старался сойтись со своими жильцами поближе. Во-первых, все они принадлежали к низшему сословию, стало быть, речи их не могли быть ему интересны: что толку слушать рассуждения сапожника или обойщика? А во-вторых, регент стремился сохранить инкогнито: он обожал исподтишка заглядывать в чужие окна и всегда выстраивал свои прогулки так, чтобы остаться неузнанным. Это было нетрудно: людным улицам Паулюс предпочитал проулки, знал их наперечет, и это помогало ему, подобравшись к своим домам окольными путями, свободно подглядывать и подслушивать.
Если не считать одного или двух раз, когда регент пренебрег ежедневной прогулкой, вот так он обходил свои владения уже двадцать лет, и ничто не могло заставить его изменить маршрут. Однако на этот раз он предложил сыну взять между шестым и седьмым домами севернее, и это сильно Элиазара удивило… мало сказать — удивило, привело в полное недоумение.
— Как, отец, вы предлагаете пойти другим путем?
— Почему бы и нет?
— Но мы же всегда ходили только так!
— Согласен.
— И жара просто несусветная!
— Что ж, будем держаться в тени.
— Но… но…
У Элиазара сразу сделалось несчастное лицо — слишком уж он любил все привычное, чтобы согласиться на какое бы то ни было новшество, — и Паулюс пустился в объяснения:
— Хочу навестить одно здание на Крёйстраат. Ночью оно показалось мне привлекательным, теперь надо бы посмотреть, чего оно стоит днем.
— Что вы там делали?
— Провожал одного молодого человека. Одиннадцать дней тому назад.
Брови сына сошлись вплотную:
— Отец, вы повторяете прежние ошибки!
— Дом очень красивый… — оправдывался регент.
— Или мальчик очень хорошенький…
— Ты мне надоел!
Паулюс вдруг перешел на другую сторону и свернул в переулок, сын догнал его и поплелся позади. С этой минуты он ни на шаг от него не отступал и даже старался попадать носками башмаков в ускользающую тень. Вскоре они добрались до сиротского приюта.
— Вот он! — воскликнул Паулюс, показывая на соседнее с приютом здание, самое высокое на улице.
Вид этого дома одновременно и радовал, и огорчал глаз. Радовали его прекрасные пропорции, радовал высокий портик, отбрасывавший зубчатую тень до середины улицы, огорчало запустение — иной посетитель мог бы подумать, будто дом необитаем. Видно было, что садовника нет и никто не заботится о двух вязах, трех ореховых деревьях и войлочной липе, чья серебристая листва закрывала шестискатную крышу. Кусты и травы росли как попало, затрудняя подступы к дому, живые ветки лезли наружу между прутьями кованой ограды.
— Почти развалины! — оценил Элиазар.
— Надо судить обо всем вместе. Дом окружен обширным садом и расположен в завидном месте — на пересечении Крёйстраат и Гронмаркт, отсюда два шага до ратуши! Такое не часто встретишь!
— Но балконы почти осыпались! И трубы покосились! Что за люди здесь живут? Они же позволяют корням деревьев выворачивать крыльцо, а веткам — лезть в окна!
— Кое-где подмазать, кое-что подрезать… и следов запустения не останется!
— Да он хоть продается, этот ваш дом?
— Все продается — достаточно назначить цену… Разве ты недостаточно искушен в коммерции, чтобы это понимать?
Немного отступив, Элиазар взглянул на Паулюса иначе — с любопытством и недоверием.
— Отец, вы что-то от меня скрываете? В Харлеме полно красивых домов, владельцы которых готовы продать их хоть сейчас! Почему вы так вцепились в эту развалюху?
— Потому что она мне нравится! Разве этого недостаточно?
— Это не единственная причина, по глазам вижу!
Паулюс, недовольный тем, что выдал себя, сдвинул шляпу пониже.
— Ну хорошо, Элиазар… Признаюсь: в этом доме меня привлекают не только стены! Он принадлежит семье ван Деруик, а глава этой семьи когда-то, во время войны, не дал мне погибнуть, я у него в долгу и хочу расквитаться!
— Купив его дом? Странный способ!
— Ты не понимаешь… Пока этот долг существует, я во власти Деруиков! Если же я куплю дом, они сами окажутся в моей власти!
— Весьма извилистое рассуждение! — заметил Элиазар. — Не лучше ли дать им денег, пускай вставят стекла и укрепят балкон. Так бы вы и в долгу не остались, и лишнего не потратили.
Паулюс собрался ответить, но в эту минуту из дома с громкой руганью выскочила могучая фризка[19], увенчанная бельевой корзиной. Увидев ее, какой-то старичок, который подглядывал из-за ограды, робко попятился, а другие зеваки разбрелись кто куда.
— Ишь, церберша! — шепнул младший Берестейн. — Вид у нее суровый! Бежим?
— Наоборот, спокойно идем ей навстречу. Нас ждут…
И на потном лице ректора расцвела такая улыбка, что складки жира сдвинулись к ушам.
— Кто ждет?
— Ван Деруики пригласили нас на ужин!
Приглашение было отправлено регенту три дня назад, и, как только посыльный вернулся с известием, что господин ван Берестейн с сыном непременно будут, семья начала готовиться. Хотелось принять гостей как можно лучше — и, правду сказать, Виллем (хотя это было ему и несвойственно, и не по средствам, да и не бытовала в их краях подобная роскошь) истратил на прием куда больше, чем когда-то Корнелис — на крестины своего первенца.
