Француженка медленно двинулась к двери.
— Хорошо… хорошо… совсем-таки отлично, — шептали запекшиеся от пережитых волнений губы девочки, — уйди… уйди, старая коза… А я тем временем… раз-два, и не увидите меня больше.
Как раз в эту минуту Жюли обернулась. Торжествующий взгляд черных глаз девочки поразил ее. В мыслях гувернантки промелькнула туманная догадка.
«Убежит!» — подумала она и, плотно прикрыв дверь за собой, повернула дважды замок.
Ксаня испустила дикий крик, вырванный из груди ее злобой.
— Заперла-таки! — сорвалось с ее уст, и, не помня себя от гнева, она ринулась на пол и громко завыла в голос тяжелым и резким воем дикарки…
Глава VIII Новая жизнь. — Враг
— Вот так цаца! И откуда такая?
Голос, произносивший насмешливо эти слова, звенел над головой Ксани, но откуда — в первую минуту она не могла разобрать.
Ксаня вздрогнула от неожиданности.
Она стояла в густом кустарнике, укрытая со всех сторон от любопытных взоров. На ней был странный костюм: ярко-красная шелковая юбка, малиновая рубашка и голубой лиф из тончайшей кисеи, опоясанный золотистым шарфом. В распущенных волосах запутались, как бы случайно, цветы гвоздики алой как кровь. Масса бус, лент и всевозможных металлических украшений звенела на ее смуглой шее. Весь наряд был ярок, пестр и криклив. Но лицо хранило выражение угрюмого недовольства.
— Ну, и нарядили же тебя! Господи Боже мой! Совсем-совсем эфиопская царица!.. Но наряд-то нарядом, а отчего же волосы-то распустила? В бане, что ли, была?
— Господи Боже мой! И чего это они тебя в чучело преобразили? — снова зазвенел голос.
Ксаня подняла голову.
Оседлав толстый сук развесистой ивы, весь укрытый ее зелеными ветвями, сидел Виктор.
— Фу-ты! Ну-ты! Ножки гнуты! — отфыркивался мальчик, — да выйди ты в таком виде на улицу, тебя первый бык забодает.
— Вот и я то же думаю! — угрюмо вымолвила Ксаня.
— Так скинь это тряпье! Ведь в глазах рябит на тебя глядючи, — не унимался мальчик.
— То-то скинь, а графиня? Она с меня картину пишет в этом тряпье! Это еще что! Цветами всю закидает и заставит сидеть, не двигаясь, часа два. Разве весело? Ей может быть, а мне нет. Она себе мажет кистью по полотну: раз, два, раз, два. А я сиди, как угорелая кошка, глаза выпуча! Эх-ма! И так каждый день!.. В этом-то тряпье еще ничего, хоть свободно, руками, ногами дрыгаешь. Но когда мамзеля эта самая в корсет меня затянет, вот тут уж совсем беда. Дышать нечем. А тут еще сиди, глаза выпуча, корча барышню… Не могу я! — с отчаянием заключила она.
— Не могу, это легче всего сказать. Не могу, а я могу! — острил Витя. — А ты придумай как бы «могу» научиться.
— Убегу я! — сурово шепнули губы Ксани.
— Куда?
— В лес.
— Б-э-э!.. Тебя Норов быстро снова сюда приведет. При моем отце у него с графом-то разговор был. Они с графом условились насчет тебя, чтобы ты, значит, в полное владение к ним, к графам, поступила. Вернет тебя Норов, как пить дать. И еще за косы оттаскает. Помяни мое слово.
— Не посмеет! — хмуро проронила Ксаня.
— Да что тебе худо у графов, что ли? Плюнь на все… Забудь и привыкнешь. А что тебе от Митридаты Пафнутьевны да от злючек-графинят проходу нет — так это пустяк. Графиня в тебе души не чает. Наталья Денисовна тоже. Ешь ты вкусно, пьешь сладко, чего тебе еще?
— В лес бы мне, Викторенька!
— Эк, заладила!.. В лес да в лес!.. По колотушкам соскучилась, что ли, глупая?
— Душно мне здесь… Там вольно… Зелень… — простор… Птицы поют… Солнышко прячется, словно в жмурки играет… Дятел тук да тук… А горленка-то!.. Кажется, и сейчас слышу!.. Смолой пахнет и медом… Мох под ногами, ветки похрустывают… Ой, хорошо! Так хорошо-то, что будто сердце…
— Ксения! Ксения! Где вы будете, сударыня вы моя… Хоть бы ноги пощадили чужие, матушка. Убегаете ровно дикая какая, а графиня беспокоится, искать приказали. Вот наказание-то Божеское!
И между спешно раздвинутыми кустами показалось раскрасневшееся лицо Василисы.
Едва только ее тучная фигура появилась среди зелени малинника, как неожиданно неистово гаркнула над головой ее ворона.
Василиса задрожала с головы до ног. Она была суеверна до смешного, верила не только в приметы, но и во всякую чертовщину и небывальщину.
— Ой! Батюшки, чур меня! Чур! — зашептала она, открещиваясь и отплевываясь… — Не к добру раскаркалась… Пронесись, беда, мимо меня, пронесись… Господи помилуй! Кши! Кши! Кши! — замахала она руками на воображаемую ворону.
Насмешливое лицо Виктора высунулось меж деревьев.
— Мое вам нижайшее, Митриада Пафнутьевна! — прозвенел с высоты дерева его звонкий, насмешливый голос.
Та вся так и вскипела.
— Озорник! Право, ну, озорник! Постой-ка-сь, я графу пожалюсь…
— Пожалуюсь, надо говорить пожалуюсь, а не «пожалюсь», Антимония Акакиевна! — невозмутимо поправил тот.
— Тьфу ты, напасть! Да перестанешь ли ты дразниться, сударь…
— Не перестану, Панихида Простоквашевна!
— Тьфу!
— Грешно на Божие творение плеваться, Тумба Утрамбововна.
— Нишкни! Вот я тебе, постой-ка! — вся ходуном заходила старуха.
— Силы несоразмерны, Акулина Голоспоровна. Я, можно сказать, во цвете лет и сил, и вам со мной не справиться. Впрочем, если угодно, попробуем… Нет? Не желаете? Тогда наше вам нижайшее… Счастливо оставаться, Перепетуя Фыркаловна. До приятного свидания!
И в один миг, с живостью обезьяны, мальчик соскочил с дерева, с самым галантным видом расшаркался перед взбешенной старухой и исчез веселый, смеющийся и задорный.
Василиса со злостью плюнула ему вслед. Потом кинула рассерженный взгляд на Ксаню и, увидя, что обычно мрачные глаза последней загорелись насмешливыми огоньками, дала полную волю охватившему ее гневу:
— Вот господа-то мои раздобыли сокровище!.. Нашли прелесть! Обули, одели, призрели нищенку, а она что? Неблагодарная, злая, чем отплатила? Чем отплатила-то? Нищенка! Чем ты отплатила, лесовское отродье, а? Чем?..
Василиса оборвала неожиданно свою речь на полуслове… В одну секунду Ксаня была перед ней, дрожащая, бледная, со страшно разгоревшимся одичалым взором. Ее сильные, смуглые руки впились в толстые плечи экономки. Бледное, исковерканное бешенством лицо приблизилось почти вплотную к лицу старухи. В эту минуту она была страшна. Жуткий огонь зажегся пламенем в ее черных огромных глазах.
— Слушай, ты! — скорее свистом и шипением, нежели голосом, сорвалось с ее губ, побелевших от ярости. — Слушай, ты посмей только назвать меня нищей еще раз, только посмей! Я тебе покажу!.. Нищие просят милостыню, а я не прошу… ничего не прошу, ни одежды, ни еды, ничего, как есть… Меня силой сюда взяли, от леса отняли… Не хотела я от леса, от Василия, от березок и дубов да солнца, а они сами меня против воли в клетку посадили — как птицу!.. А я не хотела, не просила и одежды этой не просила… Вот она одежда графская… Вот! Вот! Вот!