— Господин Шнайдер, речь идет о расследовании актов саботажа, в результате которых завод понес миллионные убытки, и о предотвращении дальнейших угроз. До сих пор мне все охотно оказывали всяческое содействие. И ваше нежелание помочь мне, скажу вам прямо, наводит на подозрения. Тем более что в вашей биографии имеются криминальные страницы.
— Играть я бросил несколько лет назад. — Он закурил сигарету. Руки его дрожали. Курил он торопливо, мелкими затяжками. — Но если это вас интересует, пожалуйста: я был дома, лежал в постели. А телефон мы по выходным часто отключаем.
— Господин Шнайдер, сотрудники заводской службы охраны были у вас дома и никого не застали.
— Вы ведь все равно мне не верите. Поэтому я вообще больше ничего говорить не буду.
Такое мне приходилось слышать не раз. Иногда полезно было убедить собеседника в том, что ты ему веришь, какую бы чушь он тебе ни рассказывал. Иногда мне удавалось прикоснуться к боли, спрятанной под какой-нибудь нелепой, детской реакцией, так что она сама прорывалась наружу. Сегодня я был не способен ни на то, ни на другое. У меня пропало желание продолжать этот разговор.
— Хорошо, значит, нам придется продолжить наш разговор в присутствии службы охраны и вашего начальника. Мне бы хотелось избавить вас от этого. Но если вы до вечера не изъявите желания пойти мне навстречу… Вот моя визитная карточка.
Не дожидаясь его реакции, я вышел из комнаты. Несколько минут я стоял под козырьком на крыльце, смотрел на дождь и курил. «Интересно, на берегах Афтона[36]сейчас тоже идет дождь?» — подумал я. Я не знал, что делать дальше. Вспомнив, что эти парни из заводской охраны и вычислительного центра расставили свои ловушки, я решил посмотреть, как выглядят их «сети», и отправился в вычислительный центр. Эльмюллера на месте не оказалось. Один из его сотрудников по фамилии Таузендмильх, с бейджиком на груди, показал мне на мониторе извещение пользователей о ложной базе данных.
— Распечатать вам? Это секундное дело.
Я взял распечатку и пошел в кабинет Фирнера. Но ни Фирнера, ни фрау Бухендорфф на месте не оказалось. Какая-то секретарша принялась рассказывать мне что-то про кактусы. Я почувствовал, что на сегодня с меня хватит, и покинул завод.
Будь я моложе, я бы, несмотря на дождь, съездил на Адриатику, искупался и выветрил остатки хмеля. Если бы я мог хотя бы сесть за руль, я бы, наверное, так и сделал, несмотря на возраст. Но я все еще не мог водить машину из-за своей руки. Вахтер, тот самый, что дежурил в день аварии, вызвал мне такси.
— Это же вы, кажись, в пятницу привели сюда шмальцевского мальчишку, верно? Вы — Зельб? У меня тут для вас кое-что есть.
Он пошарил под своим сигнальным пультом, достал оттуда небольшой пакет и важно вручил мне его:
— Тут пирог. Сюрприз, короче! Фрау Шмальц испекла.
Я сел в такси и поехал в бассейн Хершельбад. Но в сауне был женский день. Тогда я велел таксисту отвезти меня в «Розенгартен», где я был завсегдатаем, и заказал сальтимбокка алла романа.[37]После обеда я пошел в кино.
Первый послеобеденный сеанс имеет свою особую прелесть, независимо от того, что показывают. Публика обычно состоит из бездомных бродяг, тринадцатилетних подростков и разочарованных в жизни интеллигентов. Раньше, когда еще многие школьники должны были ездить на занятия из окрестных деревень и дальних пригородов, они тоже были частыми посетителями дневных сеансов. Скороспелые подростки раньше приходили на дневные сеансы целоваться. Моя знакомая, Бабс, директриса реальной школы, говорила мне, что теперь учащиеся целуются прямо в школе и к часу дня обычно уже успевают удовлетворить эту потребность.
На этот раз мне не повезло с выбором зала, которых в этом кинотеатре семь, и мне пришлось смотреть «Оn Golden Pond».[38]Все артисты, исполнявшие главные роли, мне понравились, но когда фильм кончился, я лишний раз порадовался, что у меня нет ни жены, ни дочери, ни маленького выродка-внука.
По пути домой я заглянул в свою контору. Там меня ждало известие о том, что Шнайдер повесился. Фрау Бухендорфф наговорила мне все это сугубо деловым тоном на автоответчик и просила немедленно перезвонить.
Я налил себе рюмку самбуки.[39]
— Он оставил какую-нибудь записку?
— Да. Она у нас здесь. Похоже, ваше расследование закончено. Фирнер хотел бы поговорить с вами об этом.
Я сказал фрау Бухендорфф, что немедленно выезжаю, и вызвал такси.
Фирнер был в веселом расположении духа.
— Приветствую вас, господин Зельб. Жуткая история! Он повесился в лаборатории, на электрическом шнуре. Его обнаружила девчонка-практикантка. Мы, конечно, приняли все необходимые меры, чтобы спасти его. Но ничего не помогло. Прочтите его прощальное письмо. Это он и был. Мы нашли того, кого искали.
Он протянул мне фотокопию наспех исписанного листка бумаги, скорее всего письмо жене.
Прости, Дорле! Не думай, что ты недостаточно сильно любила меня, — без твоей любви я бы сделал это еще раньше. Теперь я уже не могу иначе. Они все знают, и у меня нет выбора. Я хотел сделать тебя счастливой, хотел так много дать тебе. Пусть Бог пошлет тебе более светлую жизнь, чем та, что выпала тебе в эти последние страшные годы. Ты ее заслужила. Целую тебя. Твой до гроба, Франц.
— Вы считаете, что нашли того, кого искали? Но это письмо ничего не дает. Я сегодня утром говорил с Шнайдером. Его убил игрок, который в нем сидел.
— Вы пораженец! — Он громко расхохотался мне в лицо.
— Если Кортен считает, что дело завершено, он, конечно, в любой момент может освободить меня от расследования. Но я думаю, что вы поспешили с выводами. Если вы, конечно, не шутите. Или вы уже отменили вашу операцию «Ловушка»?
Мои слова не произвели на него впечатления.
— Это уже подпрограмма, господин Зельб. Разумеется, ловушки еще стоят. Но в целом дело можно считать законченным. Остается только выяснить некоторые детали. Прежде всего — как Шнайдеру удалось произвести эти манипуляции.
— Я уверен, что вы мне скоро опять позвоните.
