кто выходит из дома без скафандра. А с обриты…
Михаил подумал, что с орбиты Земля выглядит как дно сковородки, а кучевые облака похожи на голубиный помёт. Космонавт имел право на такое мнение, уж сегодня так точно: день выдался паршивый. Система орбитальной защиты дала сбой, и именно Михаил должен был её починить. И починил бы, если бы успел.
Неприятности случаются в самый неподходящий момент. Тот метеороид мог пролететь где угодно и просто сгореть в атмосфере, как делает всякий порядочный космический мусор, но нет! Нужно было появиться именно сейчас и врезаться именно в крайний блок, на котором располагалась орбитальная пушка. В тот самый блок, по обшивке которого карабкался Михаил.
Валун размером с автомобиль пробил обшивку станции, начался пожар. Пламя быстро унялось, воздух высосало ещё до того, как автоматическая система отсоединила повреждённый блок. Даже не отсоединила, а отстрелила — вместе с космонавтом.
Глубоко вздохнув, Михаил нащупал на груди кнопку активации реактивного ранца. Но парение в невесомости не изменило направление и даже не замедлилось.
Космическая станция неотвратимо отдалялась.
Глаза Михаила заслезились. Земля расплылась в огромное нефтяное пятно, в бензиновую плёнку на поверхности лужи. Стекло скафандра запотело. Мужчина закрыл веки, чтобы не видеть и не гадать о том, что закончится раньше — кислород в баллоне или безвоздушное пространство.
Отцепленный блок падал быстрее человека. Сложно сказать, насколько груда теперь уже космического мусора опережала космонавта, но понадобилось всего несколько минут, чтобы его края покрылись оранжевыми всполохами и задымились.
Михаила клонило в сон. Металлическую громаду объяло пламенем.
Планета приближалась.
Тоска
На асфальте шелестели листья, под окнами кричала детвора. Толпа школьников звала общего друга выйти на улицу и дружной компанией поклянчить у соседей сладости.
— Томми, если у тебя нет костюма, — пропищала маленькая ведьма, поправляя широкополую шляпу, — можешь надеть клетчатую рубашку и взять в рот зубочистки. Сойдёшь за пугало!
Стоявшие рядом вампиры, пираты и налоговые агенты весело загудели. Но Томми не ответил, даже не подошёл к окну. Был ли он вообще дома?
— Опять играет в приставку! — махнул рукой пухляш, с ног до головы замотанный в бинты.
Немного поворчав, страшилы перехватили пластмассовые сумки-тыквы и отправились по своим конфетным делам.
— Раньше он всегда участвовал, — пробурчал кто-то, поворачиваясь к дому спиной и спеша за остальными. — Похоже, конец света совсем близко.
Шаги и крики смолкли отдалившись. Оранжевое солнце потихоньку пряталось за крыши коттеджей, чтобы незаметно слиться с горизонтом. Небо меняло цвет: сначала оно напоминало тыквенную мякоть, затем спелую малину, сизый виноград — пока не превратилось в бескрайнюю гладь «кока-колы», только без пузырьков-звёзд. Пригород не торопился засыпать, ибо праздник только начинался. В окнах каждого второго дома горел свет, а там, где он не горел, возможно, мерцали экраны телевизоров. Во дворах стояли пластиковые тыквы и черепа, а с крыш свисала праздничная мишура: вырезанные из бумаги летучие мыши, черепа и паутина.
* * *
В доме, где жил Томми, тоже горел свет, хотя праздником и не пахло. Под кухонным столом блестела полупустая бутылка, на столе же стояла фотография в рамке с чёрной каймой. Перед ней, опустив голову на руки, храпел мужчина. Храпел громко, хоть и недостаточно, чтобы разбудить ребёнка в соседней комнате.
Впрочем, в детской всё равно не спали.
— Давай, переворачивай страницу!
Томми заёрзал под одеялом. Тут же прошелестела бумага, а бледно-жёлтый луч фонарика высветил очередную картинку и пару абзацев текста. История продолжалась, а по спине скользила узкая ладонь с длинными тонкими пальцами. Иногда звучал женский смех, и в эти секунды лицо мальчика расплывалось в улыбке.
Ни компьютерная стрелялка, ни прогулка с друзьями, вопящими «Сладость или гадость!», не могли заменить Томми этого чувства: ощущения чего-то сокровенного и важного. Того, что делает праздник праздником.
А это намного важнее, чем тыквы, костюмы и ночные приключения.
— Ммм-мм-ммм… Хмм-мм, — женский голос будто напевал колыбельную.
Томми зевнул — вряд ли из-за пения. Хотя небо за окном по-прежнему чернело, на улице было тихо. Часы на стене давно отсчитали ведьмин час, а в далёкой Калифорнии пропели первые петухи.
— Тебе разве не нужно в школу сегодня?
— Нет, мам…
— Это ещё почему?
— Ну, пожалуйста, мам!
— Никаких «пожалуйста»! Эх…
Томми почти почувствовал холодное дыхание матери. Когда она обняла его сквозь одеяло, Томми съёжился и засопел, по его правой щеке потекла горячая слеза.
Мать отстранилась. Скрипнула кровать. Сквозь тиканье часов Томми услышал шаги и высунулся из-под одеяла.
— Мама…
Та стояла у окна и с грустью глядела в коридор. Мужчина на кухне ёрзал и бормотал во сне.
— Скорее… Дженни, дай мне руку!.. Вылезай… скорее…
— Прощай, Майк, — прошептала мать. — Томми, отвернись, пожалуйста.
— М-мама, — голос мальчика дрожал, — ты п-придёшь… в следующем году?
Мать молчала. Тени на потолке расплылись. Небо за окном светлело — из чёрного перекрашивалось в синий.
Наконец, она ответила:
— Не знаю. Постараюсь. Пожалуйста, не смотри!
Том закрыл лицо одеялом и заплакал. Ему бы так хотелось не слышать треск, не ощущать запаха гари, дыма и обуглившейся плоти, не чувствовать этого проклятого жара со стороны окна.
— Постараюсь… пожалуйста, не смотри…
Треск прекратился. С кухни раздался звон: бутылка под столом опрокинулась, остатки её содержимого растеклись по полу.
— Дженни, дай мне руку… — бормотал мужчина, ёрзая на стуле и стуча по столу дрожавшими пальцами. — Тут всюду бензин, Дженни. Вылезай из машины!.. Не дыши…
День всеобщего внимания
Этот мир прогнил насквозь. Во всяком случае, Наташа уже который год не могла убедить себя в обратном. Всё постоянно на виду, каждый норовит заглянуть из-за плеча, вклиниться в разговор со своим непрошеным мнением, продавить и навязать его. Тяжело быть интровертом в мире экстравертов, ещё и педагогом. Каждый день Наташа чувствовала себя партизаном, случайно вышедшим из леса и закономерно заблудившимся в пригороде. А уж в такие дни, как этот…
Надвинув на лоб капюшон, Наташа попыталась раствориться в толпе, но людская река приняла её за каплю нефти. Тяжесть десятков взглядов давила; мимо кого ни проходила Наташа, что человека, что кошки — все замедляли шаг и таращились на неё с дикой улыбкой. Чтобы понять, как эти улыбки выглядели, достаточно представить лицо человека, впервые в жизни поднявшегося на сцену и рассказывающего дамам в платьях и господам во фраках анекдоты о поручике Ржевском. Ощущения эти лица дарили те ещё: бессознательный страх белого человека, сидящего напротив улыбчивого негра.
Лица и морды сменяли друг друга, а беззвучная погоня всё не прекращалась. С каждым
