всю жизнь заботиться о любимых мужчинах.
Но заботиться – это ведь тоже достает: весь день обслуживать Леонеля, а потом еще клиентки и Рафаэль по вечерам. Я вообще не отдыхала и срывалась по каждому пустяку. Леонель швырял в меня едой или отворачивался, когда я пыталась его покормить; клиентки говорили, что они просили клубничный, а не шоколадный, хотя в заказе было черным по белому написано, что шоколадный, а не клубничный; а Рафаэль пил не просыхая и ни черта не делал по дому, и на Леонеля ему было наплевать. Это все достает.
– Пей воду, сукин ты сын, тебе надо пить воду!
Я на него орала по малейшему поводу, иногда давала подзатыльники и почти всегда шлепала по попе, когда он гадил в штаны, а Леонель рыдал и рыдал, и я чувствовала, как у меня внутри все переворачивается, и представляла, как господь смотрит на каждый день моей жизни и угорает со смеху, иначе я вообще не понимала, что происходит. Ничего не клеилось.
Поэтому я решила выбрать Леонелю день рожденья методом тыка. Я взяла календарь и с закрытыми глазами ткнула в месяц – январь. Потом день – первое января. И подумала: ну и хорошо, будем начинать год с праздника, и сказала Рафаэлю, что отныне в декабре мы будем собирать деньги не только на новогодние подарки, но и на день рожденья Леонеля, и расписала ему, какой я по такому случаю сделаю торт, и показала, как хочу развесить шарики во дворе и как я сделаю мешочки с шоколадными конфетами, и пусть он своих тоже позовет, и пусть они тоже приходят отмечать, потому что мы теперь семья, а семья проводит праздники вместе. Кажется, он промолчал, но потом, увидев, что я жду какой-то реакции, сказал, что я могу делать все, что придет в мою больную голову, но платить за все буду сама, потому что у него денег нет, а я ответила, что конечно, иначе зачем я столько работаю, и пусть думает что хочет, но празднику в любом случае быть.
На первой неделе Гуадалупе-Рейес[4] Рафаэль стал где-то пропадать по ночам, особенно по выходным, когда он играл в бильярд и напивался в стельку. Потом ему ударила моча в голову – он решил участвовать в паломничестве к святой деве и что мы с Леонелем тоже должны пойти: мол, поблагодарить ее за все, что она для нас сделала, но я отказалась, потому что мне показалось рискованным вести ребенка в место, где будет такая толпа, – а вдруг его украдут? – и тут Рафа рассмеялся. В итоге он никуда не пошел, зато стал пропадать на поса́дах[5] (читай: пьянках) сначала у Болта, потом у Рамона, потом у Нето, потом у Бомболочи.
– Тебе ко всем надо сходить?
– Ну да.
– А нас почему с собой не берешь?
– Потому что этот даун всех достанет.
– Этот даун – твой сын, придурок.
– Да пошла ты, он твой сын, а не мой.
И он опять уходил, не давая мне возразить, и я оставалась с горечью на душе и, пока Леонель что-то там себе бубнил, с досадой смотрела в окно, где все праздновали посады, а я была одна, совсем одна. Но я терпела, потому что на день рожденья Леонеля он обещал быть дома, ну правда. Однако в Сочельник он помылся, взял рюкзак с вещами и сказал, что несколько дней поживет у мамы. И что зайдет за мной перед новогодним ужином. И что мне же все равно не нравятся эти посиделки, да и брат его совсем плох.
– Так всем лучше будет, у тебя и без того забот по горло, посидишь тут одна, отдохнешь, а я буду тебя навещать.
Сперва я даже обрадовалась, что он сам вызвался ухаживать за братом вместо того, чтобы попросить об этом меня; брат у него умирал от рака – кажется, поджелудочной железы. Только он ушел и не вернулся. Я отправила ему сообщение, что нам надо поговорить, а он ответил, что на праздник придет, вместе с мамой и всеми остальными. Но он не пришел. Он оставил меня одну в доме, полном воздушных шаров, с Леонелем в костюме морячка, с десятикилограммовым тортом, который я готовила, пока он сам вовсю встречал Новый год, с разноцветными желе и свисающим с потолка серпантином. Мы остались одни – мой сын и я. Леонель совал шарики в рот, и веселился, и был, кажется, счастлив, а я вытирала слезы, которые все текли и текли по моим щекам. Так начался мой год: я проклинала тот день, когда мне взбрело в голову раскрыть красный зонтик, пройти по парку как ни в чем не бывало и похитить самого красивого ребенка, которого я когда-либо видела в жизни.
Часть вторая
Женщина, как тебя звать? – Не знаю.
Сколько тебе лет, откуда ты родом? – Не знаю.
Для чего копала эту нору? – Не знаю.
От кого прячешься? – Не знаю.
Почему кусаешь меня за палец? – Не знаю.
Ты ведь знаешь, что мы тебя не обидим? – Не знаю.
На чьей ты стороне? – Не знаю.
Война идет, должна бы знать. – Не знаю.
Что твоя деревня? Цела? – Не знаю.
Это твои дети? – Мои.
Вислава Шимборская
«Вьетнам»[6]
Как три стервятника, кружащих над полумертвой добычей, мы с матерью Франа и Нагоре тихонько бдели над Даниэлем в нашу первую ночь в белом доме в Утрере. Всё присматривались к мерным подъемам его животика. Амара, его бы звали Амара, если бы он родился девочкой, да? – прошептала бабушка достаточно громко, чтобы мы ее услышали, но достаточно тихо, чтобы можно было притвориться, что ничего подобного она не говорила, и в мыслях не было. Как в честь моей мамы, Амара, спросила Нагоре. Я поджала губы, что выглядело как утверждение, но на самом деле не значило ничего конкретного. Мать Франа положила руку мне на предплечье и велела идти спать. Я и не думала с ней спорить. Сейчас заплачет, сказала она, когда я ушла в противоположный угол комнаты и легла на кровать. У меня болели кости. Послеродовые схватки еще не прекратились, поэтому я никак не могла найти удобное положение. Нагоре выключила свет и ушла в свою комнату. Мать Франа, наоборот, уходить не собиралась и самозабвенно наблюдала за моим сыном. Она переживет нас обоих, подумала я. Будь мой сын куском мяса, брошенным на съедение, она бы первая его сожрала.
Я опустила голову на прохладную подушку и закрыла глаза, зная, что не усну. Так и вышло – пять или шесть раз Даниэль просыпался и
