помнишь, ты просила,
поэму написать… или рассказ!
Ты у меня красивше, чем Джульетта,
что от любви зарезалась ножом.
Но смерть её на совести поэта,
а мы с тобой на будущее лето
махнём на пару в Гагру пить боржом!
Вокзальный вальс
Шёпотом… молча… окликни меня.
Крик паровозика, скрип турникета:
здесь, на границе вчерашнего дня,
после полуночи кончилось лето.
Кончилось детство, где всё пополам:
яблоко, глобус и школьная парта.
Две параллельные сходятся там,
за золотыми столбами Мелькарта.
В будке вокзальной – прокуренный свет.
Дождь поскользнулся на досках перрона.
Был ли когда-то – а может быть, нет? —
в теплой Италии город Верона?..
Смыло потоком пустые слова.
Чистый вокзал, как в линейку тетрадка.
Лужицы нас умножают на два,
чтоб пополам разделить без остатка.
Чтоб ничего не досталось другим.
Чтоб без обиды. И чтоб без обмана.
В лужах – колечки, над поездом – дым.
В грязной канаве – лохмотья тумана.
Шёпотом, молча окликни…
Свисток.
Разве догонишь вчерашнее лето!
Серое марево, жёлтый флажок.
Поезд – на запад, тоска – на восток.
В мокрой ладошке – обрывки билета.
Ева
В этом райском саду луна
будет пахнуть травой помятой.
Притворяется виноватой,
спину сгорбила тишина.
Лучше было не пить вина
и не трогать тот фрукт проклятый:
шерстяной, смоляной, рогатый
притаился у валуна.
Перспектива вполне ясна:
скоро солнце с постели встанет,
всё горячее, как из бани,
разомлевшее после сна.
И, как в добрые времена,
на огне меня жарить станет
и варить, как картошку в чане,
честный труженик Сатана.
Мне ли спорить? Моя вина
очевидна, как хрен на грядке.
Но объятия были сладки,
губы жарки, а ночь черна.
Оттого и плачу сполна,
что с огнём не играют в прятки:
без упрёков и без оглядки
ухожу из чужого сна…
Мавки
Догорает камин. И в шампанском – зелёные льдинки.
На серванте – сирень. А за дверью – ночная гроза.
Ты. И я у окошка. Русалка на старой картинке,
на ветвях, отвернулась, сидит и не смотрит в глаза.
Получился абсурд: вроде строили башню до неба,
но Господь захотел пошутить и смешал языки.
Нам теперь говорить – что жевать занавески из крепа.
Вот сидим и (с акцентом!) молчим,
ни друзья, ни враги.
И одно очевидно: не видно конца непогоде.
Под навесом купавки на завтрак готовят кутью.
(Хор утопленниц мне величальную песню заводит,
н эту тёмную ночь по ошибке признав за свою.)
А в такой темноте мы и сами себя не узнаем:
изменяется всё – от улыбки до цвета волос.
Только Бобик, чудак, нас приветствует радостным лаем.
Но к щенячьим восторгам нельзя относиться всерьёз.
А тоска, знай, кружит. Как стервятница в поисках пищи.
Или синяя птица? Но это теперь всё равно.
Догорают дрова, превращая очаг в пепелище.
Или с улицы тьма заползла сквозь двойное окно?
Или чёрт изобрёл изощрённую форму разлуки,
будто тайно подлил леденящего яда в стакан.
Ты меня еле слышишь. Устало зеваешь со скуки.
А в прозрачных глазах – только синий холодный туман.
На досуге меня помяни. Если вспомнишь. Бокалы наполнены.
И прощать, и прощаться, ей-богу, не стоит труда.
Жизнь уходит неслышно. Как будто у нас остановлены
все будильники в доме. И плакать не знаешь когда.
А печальные мавки зовут в хоровод веселиться —
выть да лязгать зубами. (Такое у них ремесло,
Чтоб тоску наводить…) Непонятная синяя птица
промелькнет над водой и ударится грудью в стекло.
И опять со стены одинокая смотрит русалка.
А над озером – ночь. Лишь следы отошедшего дня.
Всё куда-то уходит. А мне и понятно, и жалко,
что портрет мой не лжёт…
И все меньше похож на меня…
«Оглушило. И сердце вскачь…»
Оглушило. И сердце вскачь,
детским мячиком по дороге.
Даже если велишь – «не плачь!»,
полегчает ли мне в итоге?
Я сжимаю пустой стакан.
Но неважно уже и это.
Тишина да густой туман
у реки под названьем Лета.
Память – ласковый ручеёк.
В эти воды не входят дважды.
Всё забудется, дайте срок,
воды Леты спасут от жажды.
А журчащий поток речей
потому не имеет смысла:
хрустнет радуга за спиной,
как прогнившее коромысло…
«…И рушатся воздушные мосты…»
…И рушатся воздушные мосты,
в том месте, где они нужны, как воздух.
Обрывки фраз цепляются за звёзды.
Блажен, кто не боится высоты!
Блажен, кто там, внизу, спокойно спит.
А я стою, зажмурившись от страха.
И ночи долгополая рубаха
по ветру распласталась и летит.
Душа моя беспомощно нага
и так чиста, как в первый миг творенья.
Безумие её – как откровенье,
как бег реки, забывшей берега.
Печали нет. Пространство и полёт.
И крыльев нет надёжней и сильнее.
Но пустота становится плотнее,
как озеро, закованное в лёд.
Как чистый лист. И одинокий след
теряет всякий смысл в пустыне белой.
Союз души с отяжелевшим телом
мучителен, как полуночный бред.
