поняли, что мачеха плохой человек, то их не так-то просто ввести в заблуждение, — произнесла я. — А если они нам позволили здесь пожить, значит, не сердятся на нас. И если мы будем дружны, то и дальше не тронут. Ну, не плачь!
Когда Ивонна, тяжело пыхтя и волоча ветхую корзинку, вернулась домой, я уже домывала ее комнату.
Конечно, почти всю мебель из дома вывезли.
Кровати остались. Но только потому, что их тяжело было разбирать и вытаскивать в дверные проемы. Но ни перин, ни белья на них не было.
Так же, как и полога над ними.
Но разве это беда? Если есть ковры, которые можно свернуть и положить вместо матраса?
Я наломала в саду веник из свежих веток с листьями и смела всю паутину и пыль со стен, из углов комнат.
Собрала мусор, и отмыла полы, да так, что теперь на дубовых досках можно было увидеть узор и пересчитать все сучки.
Пришлось трижды менять воду и разводить нового щелока, пока я не оттерла начисто плинтуса, двери и дверные косяки.
Щеткой я прошлась по углам, выметая мусор.
Вода то и дело переставала пениться от грязи. Тогда я спускалась, выплескивала ее за порог, наливала свежей и начинала все заново.
В моем доме будет чистота и порядок! Мы будем жить как люди, как достойные люди, а не как презренные нищие и бездомные!
С этими мыслями я снова бралась за щетку и терла, терла все поверхности, смывая многолетнюю пыль… так истово, словно могла смыть пятно и со всей своей жизни.
Но зато грязи не осталось. И благородное дерево заблестело, отчищенное.
Камины я вычистила, выгребла из них слежавшуюся в камень золу, и выскребла каждый кирпичик, чтоб не было ни песчинки лишней. В чистом камине и дрова горят веселей!
Я затопила их оба, чтоб нагреть наши с Ивонной комнаты.
Детям нужно тепло; нравится, не нравится ужасным привидениям, а я выломала доски с заколоченного крыла здания и разложила их у каминов, сушиться.
Кровати в комнатах, запыленные и серые, были единственной мебелью. И я их тоже отмыла.
До блеска натерла тряпкой полированные ножки и спинки.
Резные изголовья нашоркала щеткой так, что все головки ангелочков, вырезанные в красном дереве, заулыбались.
Самое трудное было отскрести окна.
Серые от пыли непроглядные стекла приходилось перемывать и перемывать, снова и снова.
Рамы пришлось отскребать щеткой, развозя по белому дереву грязные разводы.
Зато потом, когда я ополоснула в последний раз стекла, в комнатах сразу стало светлее.
И обметенные, очищенные от пыли обои оказались не такими уж темными.
А еще я спустилась вниз и отыскала комнатку, где располагался водяной насос и бак для воды.
Под баком я развела огонь в железной маленькой печи.
Это означало, что в ванну можно будет набрать горячей воды и помыться. И мне после уборки, и Ивонне после дороги.
И детям.
Так что Ивонну я встретила на пороге дома, в подоткнутой юбке, с метелкой и тряпкой в руках.
Старая служанка только руками всплеснула, бросив корзинку на землю и залившись слезами:
— Что это вы удумали, госпожа Эрика! Тряпка! Метла! Негоже вам руки сбивать! В холодной грязной воде их портить!
— Поздно переживать о моих руках, Ивонна, — весело сказала я, отряхивая порядком истрепанную импровизированную метлу. — Я славно поработала сегодня и хорошенько убралась, приготовив комнату и тебе, и себе.
— Мне! — прошептала Ивонна, хватаясь за сердце. — Барышня мне прислуживает!..
— Не прислуживает, а вносит свою лепту в общее дело! Ты помогаешь мне, а я — тебе. Ты принесла нам всем еды, а я приготовила нам условия для удобной жизни. Ну, что там у тебя? Есть чертовски хочется!
Старая Ивонна молчала, заливаясь слезами. Она даже не сразу смогла нащупать ручку корзинки у своих ног. Я спустилась с крыльца, помогла ей.
— Ну, чего ты, в самом деле? — я отерла от слез ее морщинистые щеки. — У нас теперь новая жизнь. Не надо вспоминать то, что было раньше. Теперь у нас все иначе. Ты заботишься обо мне, а я — о тебе. И так будет всегда. Это наш новый закон.
— Вы так добры, госпожа! — всхлипывала Ивонна. — Ах, да что это я, старая дура! Конечно, вы проголодались! Ну, идемте же скорее в дом, а не то застудитесь!
Мы поднялись по ступеням и вошли в дом.
В нем и правда было намного теплее, чем на улице.
Слышно было, как потрескивают дрова в печи, как свистит, закипая, вода в баке.
— Постирать одежду можно, — почти мечтательно произнесла Ивонна, волоча корзину.
— И помыть волосы! — поддакнула я ей.
В чистой ванне, в горячей воде сначала мы с Ивонной сначала вымыли Рози.
Мыла не было, пришлось снова щелоком справляться.
Но зато после него кожа девочки сияла, как мраморная! И волосы отмылись с первого раза.
Мы отмыли ее грязную зареванную мордашку. Ее чернющие руки и ноги.
Промыли и аккуратно прочесали обломком гребешка, завалявшимся у Ивонны в кармане, каждую прядку волос Рози.
От горячей воды ее темные волосы начали виться на висках золотистыми кудряшками.
Мордашка девочки зарумянилась. Из черт ее исчезло затравленное выражение.
И Рози как-то незаметно стала просто непосредственным ребенком. Маленьким, беззащитным и хрупким.
А не покорной деревянной прислужницей, на плечи которой можно сгрузить всю работу.
Я сняла с ее больной ножки повязку, насухо вытерла ее ступню и перебинтовала наново сухими бинтами.
— Вот видишь, — похвалила я Рози, — с ногой все в порядке. Как все хорошо выходит, если меня слушаться, да?
— Да! — радостно согласилась она. — Нога-то совсем не болит! Еще пара недель, и я буду здорова!
— Месяц, — отрезала я. — Если будешь меня слушаться, то месяц!
Затем я завернула девочку в свою старую, но чистую ночную сорочку, и отнесла в постель, кое-как прикрытую моими тряпками.
А сама набрала свежей воды и принялась купать Итана.
Младенец тоже страдал без ежедневного мытья.
Когда я набрала теплой воды и положила его туда, он просто заснул у меня на руках.
Ополоснув его немного, погладив его ручки и ножки, все в трогательных складочках, я его вынула, завернула в тряпки и передала Ивонне.
— Неси его скорее в комнату, там жарко натоплено! — велела я.
А сама, что уж греха таить, так и рухнула на пол, стоило Ивонне выйти за
