Скрежет, последний стук, колесо мельницы останавливается, лари для муки вытрясены.
— Братья! — кричит Сташко. — Теперь давайте праздновать!
Тут же появляется вино в больших кувшинах, а Юро притаскивает пасхальные пирожки — выпеченные в сале, с золотистой корочкой и сладкие, с творогом или сливовым пюре.
— Ешьте, братья, ешьте — и не забывайте про вино!
Они едят, они пьют, им хорошо. Позже Андруш начинает петь, громко и бесшабашно. Они же жуют и глотают свои пирожки и запивают красным вином. Потом встают в круг, подхватывают друг друга под руки и топают в такт.
«А мельник ждал у входа в дом, Клабустер, клабастер, Клабумм! Тут шёл красавчик-мукомол, Шёл мукомол — Клабустер, клабастер, Клабумм!»
«Клабустер-клабастер» спели все парни хором, после Ханцо озвучил следующий куплет — и так они пели по очереди дальше и плясали по кругу, то влево, то вправо, то сходясь к середине, то расходясь обратно.
В последнюю очередь, как и подобает ученику, вступил Крабат. Вот он закрыл глаза и запел концовку песни:
«Но мукомол наш был не глуп, Клабустер, клабастер, Клабумм! Он мельнику свернул башку: Клабустер, клабастер, Свернул башку — Клабустер, клабастер, Клабумм!»
Теперь они перестали плясать и начали пить по новой. Кубо, обычно такой молчун, отвёл парнишку в сторону, хлопнул его по плечу.
— У тебя чудный голос, Крабат — в тебе пропал кантор.
— Во мне? — спросил Крабат — и только теперь, когда Кубо сказал об этом, он заметил, что произошло: что он снова мог петь, хотя глуховатым голосом, но сильно и уверенно, без надоедливого царапанья в горле, которое с начала последней зимы преследовало его.
В светлый понедельник подмастерья занялись своей привычной работой. Потом всё вернулось на круги своя, разве что Крабату больше не приходилось мучиться как раньше. Чего бы ни требовал от него Мастер, всё давалось ему легко. Времена, когда вечер за вечером, вымотанный до полусмерти, он падал на свои нары, он, казалось, пережил. Крабат принял перемену с благодарностью. Он догадывался, как так получилось. Когда он в следующий раз встретился с Тондой с глазу на глаз, он спросил его об этом.
— Ты прав, — сказал Тонда. — Пока у нас были пентаграммы на лбу, нам пришлось вкалывать как волам — до того мгновенья, как самая последняя сошла вместе с потом. Но отныне работа будет легка для нас, пока мы трудимся с утра до вечера, весь год.
— А между этим? — спросил Крабат. — Я имею в виду — вечером и после?
— Тогда нет, — сказала Тонда. — Тогда от нас одних зависит, как мы будем справляться. Но могу тебя успокоить, Крабат! Во-первых, такое случается не слишком часто — чтоб по ночам нам приходилось подниматься, а во-вторых, это тоже можно выдержать.
О пасхальной ночи и о печали Тонды по своей девушке они больше никогда не говорили, даже намёками. Но всё же Крабату думалось — он знал, где был Тонда, когда как мёртвый сидел у костра и не мигая глядел в даль. Каждый раз, когда Крабат думал об истории с Воршулой, ему сразу вспоминалась Певунья — вернее, её голос, что он услышал тогда, у Шварцкольма, в полночь. Это было странно, и он бы с радостью забыл её, но у него не получалось.
Один раз в неделю, в пятницу, мукомолы после ужина собирались перед Чёрной комнатой, превращались в воронов — Крабат тоже скоро научился этому — и опускались на шест. Мастер зачитывал им каждый раз положенный отрывок из Корактора, всего трижды, и они должны были его повторить — неважно, что и как хорошо они запомнили из него, тут Мастер не был придирчив.
Крабат ревностно старался запоминать всё, чему учил Мастер: погодные чары и вызов града, обездвиживание и обращение с заговорёнными пулями, невидимость, искусство уходить-из-себя и что там ещё было на очереди. Дни напролёт, за работой, и ночами, перед тем, как заснуть, он без устали повторял тексты и заклинания, чтобы лучше закрепить их.
Потому что за это время Крабат уяснил: кто понимает в Искусстве Искусств, тот обретает власть над другими людьми, а обрести власть — такую же, какой обладал Мастер, если не больше, — это казалось Крабату высшей целью, ради которой он учился, учился и учился.
* * *
Была вторая неделя после Пасхи, когда однажды ночью мукомолов подняли с постели. Мастер стоял в дверях спальни, в руке — светильник.
— Есть работа, господин кум прибыл, шевелитесь, шевелитесь!
Крабат не нашёл в суете свои башмаки, побежал босым за остальными на улицу.
Было новолуние, ночь была так черна, что мукомолы не могли разглядеть собственной руки. Кто-то в общей сутолоке наступил Крабату деревянным башмаком на ногу.
— Эй! — крикнул мальчишка. — Нельзя поосторожней, баран!
Тут чья-то рука закрыла ему рот.
— Ни слова больше! — шепнул Тонда.
Мальчик припомнил, что никто из парней не разговаривал с того момента, как их разбудили. Они хранили молчание и дальше, до конца ночи, Крабат тоже.
Он догадывался, какого рода работа им предстояла.
Уже скоро, полыхая петушиным пером на шляпе, подъехал с грохотом незнакомец на своей повозке. Парни бросились к телеге, они стянули чёрную парусину и начали таскать мешки в дом — к Мёртвому Поставу в самом дальнем углу мукомольни.
Всё было как четыре недели назад, когда Крабат наблюдал
