ноги переплетены в толстую косу, так что не понять, где чья.
– Мед, – бормотал Индриди, вынимая свой язык изо рта Сигрид, чтобы пожелать ей доброго утра, но она складывала губы трубочкой и втягивала его язык обратно в себя, обнимала его еще крепче и стискивала бедрами. Так они лежали еще с полчаса, и хотя он находился внутри нее, они не занимались любовью. Это было просто продолжение объятий, вопрос максимального единения и наибольшей площади соприкосновения. Чтобы чувствовать себя не только одной душой, но одним телом.
Им казалось почти невозможным оторваться друг от друга, но все же они выползали в гостиную – больше напоминая при этом восьминогого паука, чем тележное колесо без обода, – и только когда их рты наконец разъединялись, она роняла первое слово. Всего одно крошечное слово, и плотину прорывало, потому что это слово запускало цепные реакции в их мозгах. Слова лились наружу, а потом снова внутрь, словно совершался круговорот воды. Биолог сказал бы, что эти двое питались порождением слов и тем теплом, которое перетекало между ними, снова и снова. Они подолгу лежали на полу, болтали, смеялись и дурачились, потому что вместе они были совершенно цельными, настоящими – как начерченный круг.
Они питались не только словами, но и тишиной. Когда они замолкали, тишина была такой насыщенной, а ощущения так наполнены смыслом и пониманием, что когда кто-то из них прерывал молчание словом или фразой, то часто этим словом он продолжал мысль, которую другой думал прямо сейчас.
Конечно, Индриди и Сигрид должны были, как все, ходить на работу, и поэтому, когда они прекращали заниматься любовью на кухонном полу и ждали, пока закипит чайник, Индриди собирал последние силы и выпутывался из медового клея, и Сигрид натягивала свитер и трусы. Совместными усилиями они одевались и даже разъединяли губы – только чтобы позавтракать, – но не прекращали держаться друг за друга. Потом они долго смотрели друг другу в глаза и наконец, нехотя, говорили: «Пока, увидимся в обед».
Но за любовью еще оставалось последнее слово. Они выходили из дома вместе, Индриди вставал на углу, а Сигрид, не отрывая от него глаз, пятилась по тротуару в сторону своей работы – комбината престарелых по соседству. Индриди смотрел ей вслед и махал руками, если она норовила войти задом в клумбу или куст. Дойдя до перекрестка, она останавливалась и посылала Индриди воздушный поцелуй, а потом делала широкий шаг в сторону и скрывалась за углом. Как будто солнце пряталось за тучами. В темноте грудных клеток их сердца стучали теперь одиноко и тоскливо, и им становилось так невмоготу в разлуке, что они тотчас же звонили друг другу:
– Где ты? – спрашивал Индриди.
– Я тут, прямо за углом.
– Скучаешь?
– Да, скучаю.
– Выглянем еще?
– Да, давай еще разик.
И они делали пару шагов назад, выглядывали каждый из-за своего угла и махали друг другу. Порой они не могли удержаться, бегом возвращались обратно и обменивались еще несколькими прекрасными словами, которые стекали с их губ и, попадая в уши, превращались в чарующий, щекотный электрический ток, который переливался, будто северное сияние, над темной поверхностью мозга. Индриди обнимал ее за талию, и они заглядывали друг другу в глаза.
– Я скучал, – говорил он.
– Так тяжело расставаться, – отвечала Сигрид, с тревогой оборачиваясь на дом престарелых.
– В обед увидимся, – говорил Индриди.
– Пока, – отвечала Сигрид. После этого они стояли молча еще десять минут, не решаясь сделать первый шаг прочь, но наконец считали «раз, два, давай!» и бежали на работу что есть мочи, уже не оглядываясь, потому что оба опаздывали.
Иногда в обед Индриди и Сигрид брали велосипеды, ехали в порт и садились в кафе на набережной. Над головой высилась Статуя Свободы: трехсотметровый Йоун Сигурдссон стоял, широко расставив ноги, над входом в гавань, опираясь на волноломы. Он смотрел в волнующееся море, а глаза горели огнем. Вечный огонь свободы. Его пламя указывало ослепительно-белым круизным лайнерам путь в гавань, и они подползали к причалу, словно рыболовные суда, доверху нагруженные мойвой. Спускали трапы, и тысяча представителей рода человеческого, нетерпеливо жаждавших любви, стекала с корабля и устремлялась на север, в Экснадаль – вечнозеленую долину, в которой блеяли овцы, тявкали лисы, любовь не нуждалась в доказательствах, а в облаках мерцала надпись «LoveStar!».
В погожие дни с севера возвращались вереницы грузовиков с кузовами, полными мягкого сена. В сене штабелями лежали влюбленные парочки. Грузчики обвязывали каждую парочку ремнями, цепляли к крану, и они повисали над портом, словно восьминогие кони, а потом опускались в трюмы кораблей. У Индриди и Сигрид было целых полчаса, чтобы рождать друг другу слова. В глазах их сияло счастье – яркое, как звезда LoveStar.
Любовь Индриди и Сигрид лишь выросла за те пять с небольшим лет, что они были вместе. Она уже не ютилась в сердце крохотным семечком – она пустила корни и побеги по всему телу, до самых кончиков пальцев, так что их подушечки стали чувствительными и невероятно возбудимыми. Когда Индриди и Сигрид держались за руки, они терлись средними пальцами – и обоих охватывало удивительное, волшебное ощущение, а на губах одновременно появлялась загадочная улыбка.
Многим казалось, что любовь сковывает Индриди и Сигрид по рукам и ногам, а мама Сигрид даже прямо называла это состояние инвалидностью. Например, и Индриди, и Сигрид отказывались быть современными и беспроводными. Они много раз пытались насладиться свободным и гибким рабочим графиком – хоть из дома, хоть с дачи, хоть с романтического пляжа, – но долго так жить не выходило. Если никто не требовал от них присутствовать в конкретном месте в течение конкретных часов, они просто не могли работать: они все время пытались украдкой поцеловаться или погладить друг друга, и чаще всего в итоге оказывались обнаженными в кровати.
Поэтому Сигрид оставила свою карьеру дистанционного инженера-строителя и устроилась в дом престарелых, где ухаживала за стариками, до того, как их отправляли на север в LoveDeath. Однако мать питала насчет нее большие надежды и считала, что дочь достойна большего.
– Тебя Индриди подбил работать на этой овощебазе?
– Мама, не называй их овощами…
– Но ты же не свободна там!
– Свобода нам не подходит, мамочка, – отвечала Сигрид, морщась при одной мысли об этом. – У нас на свободе ничего не получается.
– Твоему Индриди, что, обязательно все время быть к тебе приклеенным?
– Мне тоже, мамочка, – говорила Сигрид. – Не только ему.
Сам Индриди пожертвовал своей карьерой дистанционного веб-дизайнера и устроился садовником, ухаживать за зелеными насаждениями
