принесла мокрую тряпку и вытерла пятно.
Скаргин поспешил затушить свою сигарету в пепельнице.
— Неужели он причинял вам одни неприятности?
— Интересно вы рассуждаете, — Обухова внимательно рассматривала мокрое пятно на ковре. — А какая с него радость?
— Отец все-таки.
— Отец, отец… Хуже чужого был этот отец. Позор один от соседей.
Скаргин хотел поймать ее на противоречии, но подумал, что оно уже не первое и наверняка не последнее, и не стал этого делать.
— Вот вы говорите — позор…
— А то нет?! Что был отец, что не было его. Когда работал, целыми днями не видела. Где ходил — неизвестно. Только и название было, что настройщик музыкальных инструментов, а у самого хоть бы завалящее пианино было — внучка все-таки растет. Да что пианино! Ни одной вещи, ни одной тряпки, гвоздика — и того не приобрел. А ведь деньги, наверно, закалачивал немалые. Клиентура была — будьте любезны. Только мы этих денег не видели. На пенсию пошел — совсем стал как бродяга подзаборный: деньги в сберкассу носил, а сам побирался. Можно такого отца любить? У него же один рефлекс был — хватательный…
— Много денег было на книжке?
— Кто его знает. Раз две книжки имел — значит, много.
— Вам не показывал?
— Почему — показывал. И не один раз. Так, издали покажет и снова спрячет. Дразнил.
— Значит, сколько на книжках денег было, вы не знаете?
— Нет. Ни к чему мне это. Без его денег всю жизнь управлялась.
— Выходит, никакой помощи?
— Какая помощь? Ни копейки в дом, я же говорю! Все, что видите, на мои трудовые куплено. Воровать, как некоторые, не ворую, но вещь хорошую куплю. Хоть в долг влезу, а куплю. Не хуже других. Мебель импортная, телевизор тоже, проигрывать голландский, скоро магнитофон стереофонический американский куплю! Обязательно куплю! Назло всем. И отчета никому давать не стану!
— Так ведь и не перед кем теперь отчитываться, — вставил Скаргин, но она, похоже, не слышала.
— На работе осуждают, и вы тоже — я же вижу. Комедию передо мной ломаете, думаете — не замечаю! Что-что, а осуждать вы все мастера! Вы же не люди! Вам ничего не надо! Воздухом питаетесь! — Елена Евгеньевна все больше взвинчивала себя. — А мне наплевать! Зависть это! Самая настоящая зависть! Завидуют, что мужчинам нравлюсь, что дом — полная чаша, что пеленок вонючих не понавешано. Всему завидуют! А я вот что думаю — хочется из хрусталя воду пить — пью, хочется одной жить — живу…
Она выбежала из комнаты. Послышался приглушенный плач, шорохи, скрип открывающейся дверцы шифоньера. Затем все стихло. Через несколько минут Елена Евгеньевна вышла из спальни. В руках она комкала платок.
— Простите. — Она виновато улыбнулась. — Вы не обращайте внимания на мои слова. Нервы…
— Конечно, конечно, — поспешил успокоить ее Скаргин. — Это я виноват: пришел, расстроил вас.
— Ничего, пустяки… Отношения с отцом у меня действительно были сложные, но я очень любила его. По-своему. Мне тяжело говорить о нем. Вы правы: какой бы он ни был — он мой отец. Дочь не живет со мной. Мужа нет, а теперь и отца тоже. Поневоле взвоешь… Извините… — Обухова провела платком под глазами. — Спрашивайте, Владимир Николаевич. Если я смогу помочь — буду рада… Хотите, поставлю кофе?
— Благодарю, не надо, — отказался Скаргин. — Я понимаю ваше состояние, Елена Евгеньевна, и сейчас уйду. Всего несколько вопросов. Скажите, почему дочь не живет вместе с вами?
Обухова на секунду задумалась, потом решительно ответила:
— Не хочу вас обманывать. Я могла бы сказать, что у тетки ей лучше, и вы бы поверили: Таня заканчивает педагогическое училище, а Анна Алексеевна — ее тетка — учительница, и к тому же живет неподалеку от училища. Но лучше сказать правду. Мы не находим общего языка. Я не могу ее понять, а она меня понимать не хочет. Обидно говорить такое о дочери, но она у меня какая-то не от мира сего, глупенькая, что ли. Возраст, наверно. Жизнь, конечно, обомнет, обломает, научит уму-разуму, но когда это будет! Мой муж, ее отец, умер, когда ей не было и двух лет, а я не имела возможности уделять ей много внимания. Надо было работать, как-то жить…
Елена Евгеньевна перешла на уже знакомый тон светской женщины, принимающей у себя малознакомого мужчину:
— Великолепно! Я вам рассказываю самое затаенное, а вы отмалчиваетесь. Откровенность за откровенность: почему моим отцом так настойчиво интересуется милиция?
— А у вас нет никаких догадок на этот счет? — вопросом на вопрос ответил Скаргин.
— Кстати, в детективах следователи хватаются за любую возможность. — Обухова тоже предпочла не отвечать.
— Что вы имеете ввиду?
— А мужчина — помните, о котором я рассказывала вашему предшественнику? Моя дочь тоже видела его, но ее даже не допросили. Странно как-то.
Скаргин, поднявшийся было из кресла, снова присел.
— Нет, это, конечно, ваше дело. — Обухова неожиданно хихикнула. — Вы — профессионалы, вам и карты в руки. Просто Соловьев так подробно о нем расспрашивал, предъявлял фотографии, уточнял, а потом все в песок ушло. Наверно, не понадобилось. А ведь Танечка тогда испугалась: странный, говорит, такой, подозрительный, в очках.
— Кто? Мужчина?
— Ну да. Она мне рассказывала, что в январе, когда она пришла сюда, ко мне, ее остановил мужчина и стал спрашивать о Евгении Адольфовиче. По ее описанию, это был тот самый человек, с которым говорила и я: плотный, хорошо одетый, в темных очках и шляпе.
— Любопытно…
— Вы бы поговорили с Таней. — Обухова встала, провожая гостя. — Она вам много интересного про деда расскажет. Соловьеву я советовала, да у дочери практика была, она уезжала из города. Приходите, Владимир Николаевич, завтра, часика в три, я ей позвоню…
2.
Оперативная запись
Вопрос: Вы знаете Евгения Адольфовича Пруса?
Ответ: Как же не знать — соседи.
Вопрос: Что вы можете сказать о нем?
Ответ: Да ничего. Мы с женой нелюбопытны. Днем — на работе, а вечером — телевизор. Иногда в кино ходим. С соседями неделями не видимся.
