как после душа. Кошмар. Но и к этому привыкнуть можно. Зато смог отсутствует и бензином в ноздри не бьет, как в Москве. Дышать можно. Единственно – не хватает Косте былых ощущений дачных: дымка вкусного костров по весне на огородах, когда палую листву жгут и накопившийся на участках мусор, лесной вожделенной прохлады и пения дроздов, жужжания, стрекотания и иных звуков живой природы. Однако в Бруклине, где обитает Костя, свои прелести: под боком залив океанский, пляжи на Манхэттен-бич и Брайтоне – купайся, загорай вплоть до ноября, гуляй вдоль уреза воды…
Вот и перекресток Оушен авеню и М. До приезда Маши пятнадцать минут. Надо парковку найти. Сущее мучение. Проклинает всех и вся, видя ряды машин плотные, без единого просвета. Без машины в Нью-Йорке удобнее и уж точно спокойнее, если на работу за тридевять земель ездить не надо. Сейчас везет несказанно – почти у самого подъезда своего шестиэтажного билдинга паркуется. Узрел – дама пожилая выходит из магазина русского напротив, пакеты с едой в багажник укладывает и отъезжает. Быстренько на ее место. Хороший знак. Вот так бы и Маше. Иной раз по полчаса кружит она у дома. Полчаса эти – за счет времени их свидания, и без того краткого.
Сегодня определенно их день – в тридцать пять минут шестого сигнал домофона. Через минуту в двери Маша – в брюках неизменных, тонкой обтягивающей блузке, стриженая, с расчесанными на пробор волосами в легкую рыжизну, которые Костя так любит гладить. Он успевает стол сварганить на кухне: сыр «грувер» – Машин любимый, виноград, клубника, малина, «Киндзмараули». Маша полусладкие грузинские предпочитает, их полно в Нью-Йорке. Костя толк в винах знает, «Киндзмараули» здесь вовсе не то, что продавалось изредка в «Елисеевском», и уж совсем не то, что некогда пил в Грузии, но никак не может приучить Машу к итальянским и французским сухим винам. Пускай пьет, что нравится.
Маша в хорошем расположении духа, выпивает наравне с Костей полбокала, закусывает сыром, закуривает сигарету, интересуется, где и с кем он бывал, что видел за полторы недели, с их последнего свидания истекшие. «С кем» – незамысловатая игра. Прекрасно Маша знает, что ни с кем, кроме нее, Костя не встречается. Спросить об этом – значит проявить заинтересованность, показать, что следит за его личной жизнью и даже ревнует слегка, пусть и без всяких на то поводов. Косте приятно: женщина в тридцать четыре ревнует его, почти шестидесятилетнего, пусть и невсамделишно.
Маша привлекательна неброской, неяркой, не стреляющей красотой. Чуть выше среднего роста, ширококостная, ладненькая, совсем не семитская внешность, однако чистокровная еврейка. Лицо ее можно было бы назвать обыкновенным, даже простоватым, если бы не глаза. Серо-зеленые, они доминируют, в них, как и в губах, некая неопределенность, скрытность. Побаивается Костя слегка летучего, мигом возникающего и мигом гаснущего полузагадочного выражения: мнится ему, в любой момент может что-то случиться, нарушить его отношения с Машей. Такое уже бывало. Припухлые поддужья глаз говорят: опять спит мало, нервничает. Надумала покупать дом под Нью-Йорком, не имея денег на первый взнос. И сейчас разговор опять вертится вокруг злосчастного взноса.
– Ты авантюристка, – не в осуждение, скорее с поощрительными нотками произносит Костя. – Почему надо картину гнать? Собери постепенно деньги, братья и друзья помогут, – ко вторым он, понятно, причисляет и себя, – начни выбирать, а не хватай первое попавшееся.
– Не первое попавшееся, а очень хороший дом. Я уже нашла. Процент банковский сейчас низкий, ссуду мне дадут, а что будет завтра, никто не знает. Да, я решительная: если что-то нравится, беру сразу, не раздумывая. И не только что-то, но и кого-то. Тебя же сразу выбрала.
– Ну, положим, ты на меня на корриде и не смотрела.
Я ни на кого не смотрела, даже на быков. Болела, температурила. А после самолета сама пришла.
– Это потому, что с Андреем в ссоре была.
– Не только поэтому.
Маша начинает выкладывать цифры. На первый взнос собрать нужно тридцать пять тысяч. Десять процентов. Столько-то дадут братья, столько-то друзья… и делает паузу.
– Тысяч семь дам я, – фиксирует свое участие в безумном проекте Костя.
– Спасибо. Отдам месяца через три, когда возьму еще заем.
Не торопись. Могу подождать. Ты твердо решила обосноваться в Фэйрлоне?
В вопросе неприкрытое беспокойство – это же очень далеко от Костиного жилья. Как будут встречаться? Маша намеренно игнорирует вопрос.
– Да. Братья недалеко, и дом почти новый, в приличном состоянии. Хочешь, поедем в выходные смотреть? На следующей неделе начну документы оформлять. К Новому году, может, вселюсь.
– А ты считала, сколько ежемесячно будешь банку выплачивать? Это ж тысячи полторы в месяц.
– Больше, – вздыхает.
– Я стану помогать, – выдает тайно-несбыточное.
– Посмотрим, – по своему обыкновению туманно, неопределенно, не очень обнадеживающе. – Хорошо, мы будем любиться? У меня всего час. Дети у мамы ждут…
…Тепло постели, только что покинутой женщиной. Смятая простыня, в складках – неостывший любовный жар, пот, запах кожи, волос. Стены задышливый Машин крик хранят, он поднимается из потаенной глуби, идет по нарастающей, выхлестывает неуемной силой плоти и гаснет, замирает в изнеможении. Маленькая смерть. Триста лет назад монах-доминиканец написал: всех нас ждет смерть, большая, единственная для каждого, но перед ней люди испытывают маленькую смерть, и не однажды. Хорошо это или плохо, неизвестно. То, в чем сомневался монах, для остальных бесспорно хорошо, прекрасно, восхитительно, бесподобно, божественно. Все неумолимо, неизбежно остынет, выветрится – тепло тела, пот, запах, словно и не было ничего. И так до следующего раза, когда повторится с той же, а может, и большей силой. И опять наступит маленькая смерть.
Костя лежит на неубранной кровати, не хочется вставать, двигаться. Сыр и фрукты не убраны в холодильник. И черт с ними. Тарелки не вымыты. До фени. Сладкие мгновения расставания с Машиной плотью – жаль, ничего нельзя спрятать, сохранить надолго, закупорить, как флакон духов изысканных. Настораживает брошенное Машей перед уходом, будто невзначай: а в меня мальчик влюбился, американец, странный такой, он недавно у нас на фирме – и полуулыбчивое, летучее, скрытно-полузагадочное выражение глаз и губ, которого Костя боится. «Какой еще мальчик? – понарошку хмурит брови. – Хватит мне Андрея». – «Мальчик. По имэйлу шлет записки. Я тебе покажу в следующий раз…»
Весь вечер не идет из головы этот мальчик. Только засыпая, переключается на другое, вспоминает Машины просительно-настойчивые ласки, а мыслями – в мадридском вечере, когда впервые увидел ее. Плаза де Торос. Коррида. Затянутые в корсеты изумительно красивых костюмов матадоры. И быки, отданные на заклание, без единого шанса спастись. Даже насадив на
