Кар-р-р! — ворона. Далеко, еле слышно…
— Теперь у нас королем Ринальдо. Ринальдо Третий, значит. Новое величество еще с ночи, вместо чтоб траур по батюшке объявить, велел в город бочки с вином выкатить. Пей, рванина, задарма! И глашатая возле каждой бочки поставил…
Отец снова замолчал, переводя дух.
— Он, король Ринальдо, лишает своего покровительства богомерзких сивилл! Не по нутру ему, что гнусные бабы людей калечат. А калеки те у здоровых хлеб отнимают. Не будет королевской милости и этого… благоволения сивиллам и изменникам. А будет благоволение людям честным, работящим и богобоязненным. Тут люди честные и богобоязненные уже все сами раскумекали. Королевские бочонки очень ума прибавляют. «Бей сивилл! Бей изменников! Не дадим у себя хлеб отбирать! Король за нас!» Короче, началось…
Скрип-скрип, скрип-скрип…
— Я и сам на шармачка выпил. Чего уж там? Потому не сразу и смекнул, к чему дело идет. А как смекнул, бегом к тебе. Ковер по дороге прихватил… Хватило ума, хвала Митре! Там дом громили, говорят, главного по размену. Вроде как не сивиллы, а он тут всем заправлял. Правда, нет — кто теперь узнает? Я ковер и взял. Все тащили, ну и я… Мне ж он позарез нужен был! — в жизни не бравший чужого, отец виновато оправдывался перед сыном. — Иначе я б тебя не вынес. Обоих порешили бы. А ковер… Что ковер? Все тянут, никому дела нет. Вот до дому доберемся, спрячем тебя… Пересидишь, пока не уляжется. Ты молчи. Молчи, главное! Я что? Ковер, вот, добыл, домой несу, знать не знаю ни про каких изменников… Понял?
Танни снова шмыгнул носом: понял, мол.
— Молчи, брат. Тогда заживем. Город скоро.
Спереди, оттуда, куда спешил отец, надвинулся и окреп многоголосый хор. Тысячеглавое чудище топталось, слепо тычась в городские стены, как в ограду узилища; пьяно бормотало, всхрапывало — и все говорило, говорило о непонятном само с собой.
* * *
На потного, умаявшегося здоровяка с ковром на плече никто не обратил внимания. Безумный взгляд, распатланная шевелюра, винный перегар изо рта. Сегодня таких в городе — считай, собьешься. «Потерпи, сынок, — шептал отец, когда рядом не было людей. — Скоро дома будем…» Он добрался до окраины портового района, когда путь перегородила очередная, разгоряченная вином толпа. Отец на миг остановился в нерешительности — может, свернуть в переулок, обойти? Этот миг его и погубил.
— Эй, богатырь! — окликнул грузчика ражий детина. Лихо сбил на ухо суконную шапку: — Чего тащишь?
Десятки взглядов уперлись в отца Танни.
— Ковер себе добыл. Ослеп, что ли?
— Бросай этот хлам! Айда с нами!
— Изменников бить!
— Так побили уже всех, вроде…
— Ха! Их знаешь, сколько!
— Попрятались, отродья!
— Найдем!
— Бросай, давай!
— Да я домой…
— А с чего это у тебя ковер поперек себя шире? — вдруг прищурился детина. — Что прячешь, богатырь?
— Твое какое дело? Ковер, и ковер.
— А в ковре?
— Бабу умыкнул?
— Изменницу!
— Сам отпялить вздумал?
— Делись, скряга!
— Нет там никакой бабы!
— А ну, покажь!
Толпа загудела. Детина ухватился за край ковра, потянул к себе.
— Не трожь!
— А то что? — осклабился детина. — Насмерть зацелуешь?
Ответ не заставил себя ждать. С ковром на плече, без ковра, силы отцу Танни было не занимать. Кулак-молот вбил детине ухмылку в глотку — вместе с зубами и брызнувшей кровью. Детина рухнул наземь. Оглушенный, как бык на бойне, он лежал, раскинув руки, и не подавал признаков жизни. Рот — кровавая дыра, нижняя челюсть вывернута…
Край ковра, старательно подоткнутый отцом, распахнулся. Взору погромщиков открылись забинтованные ступни Танни.
— Изменник! — взвизгнул кто-то.
— Оба — изменники!
— Бей!
Однако толпа медлила: участь поверженного детины мало кого прельщала.
— Беги, Танни! Беги!
Пыльная мгла закружилась, Танни ощутил, что катится по земле. В лицо, ослепив, ударил свет. У щеки возник припорошенный снегом, мерзлый булыжник. Выше — часть стены с растрескавшейся штукатуркой.
— Беги!!!
Бежать Танни не мог. Он пополз — сжав зубы и плача от бессилия, от проснувшейся боли в отрезанных пальцах. Позади орали, ухали, хекали. Отец держался до последнего, как тот упрямый дом в поселке. Дарил сыну призрачный шанс: уползти, забиться в щель, спрятаться, пересидеть… На самом деле у Танни не было шансов. Ни огрызочка. Но он все равно полз, обдирая в кровь озябшие ладони. Время остановилось. Он не оглядывался, он ничего не видел впереди, отвоевывая у мостовой жалкие пяди — крохотные кусочки жизни. Дорогу загородил труп. Мертвец лежал лицом вниз; из затылка торчал кованый костыль. Зрение вернулось; Танни заорал, откатился в сторону. Попытался встать, хватаясь за стену руками, уже не чувствующими боли. С третьей попытки это ему удалось. Позади торжествующе взревела толпа. Был отец, и весь кончился. Да и сыну осталось жить — раз-два, и хватит.
— Эй, сучёныш! Далеко собрался?!
Со скоростью черепахи Танни ковылял прочь. Переставить ногу, ступая на пятку. Еще раз, с другой ноги. Продвинуть руки на локоть дальше. Поймать равновесие. Снова переставить ногу. Весь мир, весь краткий остаток существования сосредоточился для мальчика в этих простых, но таких важных действиях.
— Ну ты скороход!
— Ножки не держат?
— Лови, ублюдок!
— Н-на!
В стену ударил камень. Второй — острый обломок, пущенный умелой рукой — без жалости врезался Танни в ухо. Голова взорвалась черной, оглушающей болью. Ноги подкосились, мальчик упал, не успев выставить руки. Лязгнули зубы, что-то отвратительно хрустнуло. Рот наполнился горячим и соленым вперемешку с какими-то камешками. По щеке и шее текло: липкое, теплое. Ухо дергало калеными щипцами. Голова гудела, перед единственным глазом плясали огненные звезды. Танни снова пополз, больше не пытаясь встать. Рядом в землю били камни; один угодил мальчику в бедро. Танни дернулся, но не остановился.
— Ползи, змееныш!
— Спорим, с трех камней уложу?
— Хрен тебе! Он живучий…
Зрение прояснилось. Танни увидел башмаки. Крепкие, хотя и ношеные башмаки из воловьей кожи. Пряжки — серебро; толстая, тройная подошва. В таких можно сотню лиг отмахать — и хоть бы хны. Вот какие башмаки, оказывается, носит смерть. Ну да, ей ходить много доводится…
Мальчик зажмурился, ожидая удара. Нет, смерть медлила. Тогда он открыл глаза и с усилием сел. Над ним возвышался старик. Лицо — в складках и морщинах, похожих на ножевые порезы. Неправильное лицо. Казалось, его слепили из двух разных половинок. Морщины справа были не такие, как слева. Из пещер-ноздрей вырывался пар, словно там прятался дракон, готовясь извергнуть сноп пламени. Лоб старика закрывала кожаная повязка, поверх которой была надвинута шляпа с широкими полями. От мороза старика спасал кожух — длинный, до пят; на плече висела дорожная сумка.
— Живой? — равнодушно спросил старик.
И раздвоился.
Второй старец выглядел древнее развалин замка Трех Лун. Он опирался на пастушью
