библиотеку плед, не пытаться уснуть дома, накричать на уборщицу за то, что она меня игнорирует, оторвать локоны секретарше… Или просто дышать и ходить. Не к остановке, которая возвращает меня домой, – ходить, просто идти вперед. Я шагала, перепрыгивая через лужи между бетонными плитами. Голые деревья, что росли на краю поля, протягивали ветви в небо, пробивая его. Вонзали сухие мертвые ветки в воздух, пахший рекой.
Ветра не было. Деревья были словно нарисованы пером. За тонкими стволами, поднимавшимися из земли, скрывался киоск. Сейчас я в первый раз заметила его. Стекло, местами треснувшее и заклеенное широкими серыми лентами, было нечисто, заляпано грязью. Ненадежная металлическая конструкция колебалась в соединениях. Киоск был покрашен синей краской, которая местами облезала. Тонкие ленты облезшей краски, словно лепестки на ветру, дрожали от струения воздуха. Было не похоже, чтобы киоск работал, и все-таки это оказалось так. На витрине лежали бутылки с напитками и выцветшие пакетики чипсов. За заляпанным стеклом и картонкой, закрывавшей окошко, сидела седоватая женщина. Рядом с киоском валялась гора жестянок от пива и кока-колы. Некоторые стояли вертикально, а некоторые перекатывались по асфальтированной платформе, забиваясь за ненадежное сооружение, звякая при соприкосновении. Картонная коробка, стоявшая между киоском и деревьями, была переполнена. Ее бока, залитые дождем, разбухли и рвались, и содержимое выпадало на землю. Ветер разносил мусор, и в радиусе нескольких метров от киоска красным и желтым блестели пустые упаковки.
Когда я дошла до остановки, впереди меня выскочил безумный пес из двора. Он впился в меня взглядом и исступленно вилял хвостом, сипло дыша. Мой опыт взаимодействия с Институтом подсказал мне, что в этой собаке, может быть, кроется заколдованный сотрудник. Может быть, это секретарша, которую превратили в собаку. Эксперимент не удался, и вместо локонов покрасивее у нее появилась кудрявая шерсть и мордочка. А может быть, в собаке – дух библиотекаря.
Сожалею, собачка, теперь библиотека моя. Моя, моя… Так и знай! Я наклонилась и погладила пса. Он по-прежнему дышал тяжело, будто пробежал сто километров, и весь дрожал от своего дыхания. Пока я его гладила, он сел и попытался сунуть морду мне в рукав.
– Библиотека моя, – шепнула я ему на ухо. Пес вскочил и, скуля, как ошпаренный, убежал. Я была горда: победила! И кого? Паршивого пса, – пронеслось у меня в мыслях. Я попала в трясину. Сама не своя. Соберись, соберись, – тихо повторяла я себе. По позвоночнику полз легкий холод. Все это слишком странно. Библиотека, сотрудники Института, снежная белизна, невероятные сны… А все-таки хорошо. Все вместе. Особенно прозрачность белого зала с книгами, расставленными аккуратно, как в аптеке.
Свобода, – снова подумала я. Метафорой свободы для меня всегда был Пьяный корабль. Он плывет по морям, влекомый течениями. Я думала, что свобода несет с собой разрушение, удар об утес, распад, исчезновение. Быть свободным и погибнуть – обязательное сочетание. Развязка – смерть. Но разве это не всегда так? Отчего же мы тогда не свободны, а ограниченны и перепуганы? Мы крепко держимся за каждый день, каждый час, каждую минуту. Даже те, которые, считая, проводим в измятой постели. Перед моими глазами встала картина огромного заржавевшего корабля. Его бурая ржавчина так красиво сочеталась с синей краской, которой он был выкрашен когда-то, когда его собирали в путь. Я сфотографировала его в одном порту. Не знаю, ходил ли он в море, – он был привязан толстым канатом к столбу в доке. У корабля был усталый и несвободный вид. Моя подруга заметила, что я не свожу глаз с корабля. «Ты готова отвязать канат?» – спросила она. «Да», – ответила я. И разбиться о скалы, – подумала вдогонку. Это была неправда. Я никогда не была готова пуститься в плавание.
Полетели снежинки. Они сияли, как в моем сне. Я вошла в автобус, теплый и пустой. В памяти появилась еще одна фотография из альбома с моря. Старый деревянный стул, поставленный в полутора метрах от обрыва каменистого берега. Сцена напоминала мне Магритта. Стул был пуст, но выглядел так, будто куда-то смотрит и ждет. Ожидание, – так я назвала эту картину. Волны внизу бьются о камни. Спускается вечер. Небо было раскаленным, потом стало синим, затем алым. А потом тьма начала накрывать всю картину. Черное, очень черное угрожающее море захлестывало берег – сильнее, когда вдалеке покажется корабль, слабее, когда корабль исчезнет из вида. Стул в темноте напоминал скелет. В нем было что-то человеческое, живое и будоражащее. Тут сижу я, – подумала я тогда. Под дождем, под солнцем, утром и вечером.
– Выходим, все выходим! – закричал водитель на последней остановке, повернувшись к сиденьям, сживая в руке переключатель скоростей. Он смотрел на меня, обращался ко мне.
Я вышла. День второй, – пробормотала я со вздохом. По Караджорджевой улице бродили пешеходы. Смотрели себе под ноги и сталкивались. На их куртках белел снег.
Сколько дней пройдет вот так? Семь? Обещали по меньшей мере тридцать. Хотя бы столько… Я посмотрела в небо – огромный полый свод, без цвета, без начала и конца. Огромное небо, что глотает нас. Из него сыплются снежинки.
Я вошла в магазин, положила в пакет связку бананов и пошла к весам, чтобы их взвесить.
– Видите, как летит? – услышала я за спиной. Оборачиваться на вопрос я не стала, уверенная, что он обращен не ко мне. Кто-то потянул меня за рукав куртки. Пожилая женщина низкого роста, с начесанными рыжими волосами. – Видите? – повторила она вопрос, с видом соучастника подняла брови и закивала, чтобы усилить впечатление. Ее второй подбородок ходил ходуном, и я смотрела на него. – А? Что скажете?
– Извините, я не поняла, что вы обращаетесь ко мне… Да, летит, – ответила я и вернулась к весам и бананами.
Женщина снова потянула меня за рукав. – А сколько так, что скажете? – она продолжала кивать, второй подбородок мягко ходил туда-сюда.
– Не знаю, – процедила я сквозь зубы.
– Знаете, у меня диабет, мне нельзя бананы.
– Мне очень жаль.
– Но я держусь молодцом.
– Отлично, – я была сердита. Сумасшедшая уборщица, сумасшедшая собака, сумасшедшая старушка… доколе? Я направилась к кассе, женщина шла за мной по пятам.
– Мне почти семьдесят лет, но я в отличной форме. А вам сколько лет?
– Столько же, – сказала я, чтобы отвязаться.
– Не может быть! Вы тоже отлично выглядите.
Я снова посмотрела на нее. Второй подбородок двигался.
– Когда я прихожу к гинекологу, он удивляется, как все красиво выглядит. А я ему говорю – это потому, что я каждый день делаю упражнения. И хожу пешком. Пью лекарства, конечно, это обязательно, и употребляю
