Совета, большевик Степан Петров. А враги люто его ненавидели. Но теперь они уже не смели бороться открыто, они действовали самым подлым способом: притворялись преданными советской власти людьми, а тайком мешали, сеяли смуту, вредили. Они поддерживали деревенских кулаков, и те, чувствуя эту поддержку, начали снова поднимать голову.
Степан Евдокимович заподозрил в этих делах кое-кого. Для того чтобы проверить свои подозрения, ему обязательно надо было съездить в находящуюся неподалёку от Царицына деревню.
С ним попросилась Оля — ей хотелось навестить свою подругу, которая гостила в деревне. Оле уже исполнилось четырнадцать лет. Она очень хорошо училась, и отец решил побаловать дочку — прокатить её на санях по привольной степной дороге. Варваре Михайловне они оба дали слово, что обязательно вернутся к встрече нового, 1924 года. До него оставалось два дня.
В деревне все подозрения Степана Евдокимовича полностью подтвердились.
На крестьянском сходе было решено написать обо всём, что творили кулаки, самому товарищу Ленину.
Письмо составили, подписали и доверили товарищу Петрову доставить и передать его Владимиру Ильичу.
Наступил последний день старого года. Степан Евдокимович решил с Олей выехать как можно раньше, чтобы добраться домой до темноты. Вызвался их довезти какой-то старик из соседней деревни. Он говорил, что тоже торопится в город.
Полдороги проехали хорошо, затем подул ветер. Похоже было, что начинается пурга. До города оставалось езды не больше часа, и вдруг старик заявил, что дальше он ни за что не поедет. Он, мол, замёрз, у него захромала лошадь.
— Давайте заночуем у моего кума. — И он показал на дом, одиноко стоящий в степи.
Посмотрел Степан Евдокимович на дом, на старика, и показалось ему, что всё это неспроста.
— Зачем же ночевать — до города недалеко, — сказал он, оставаясь внешне совершенно спокойным. — Мы дали слово сегодня быть дома. Не хочешь везти — доберёмся пешком… Пошли, дочка…
И они зашагали по степной дороге навстречу ветру, который уже начал завывать на разные голоса и мести снег.
Возница дождался, пока они скрылись, повернул лошадь и, нахлёстывая её, помчался обратно. Лошадь бежала рысью и ничуть не хромала.
Быстро темнело. Повалил снег. На необъятных степных просторах разыгралась пурга.
Отец и дочь шли, держась за руки. Ветер забрасывал их снежными комьями, слепил глаза, больно хлестал по лицу. Когда становилось невмоготу, отец поворачивался спиной к ветру и заслонял собой Олю. Она не жаловалась, но Степан Евдокимович видел, как ей тяжело.
— Ничего, Олюшка, потерпи. Уже близко.
Оля первая услыхала сквозь вой ветра конский топот.
— Папа, слышишь?..
И он услышал совсем близкий топот, храп загнанных коней и чей-то хриплый, пьяный голос:
— Эй, стой! Эй, Петров, всё равно не убежишь…
Степан Евдокимович что было силы толкнул дочь в сугроб; она вскрикнула от неожиданности, исчезла в снежных волнах, но сам он не успел спрятаться… Из белёсой мглы вынеслись два всадника, раздался выстрел, второй…
Степан Евдокимович беззвучно рухнул на снег.
— Вот тебе, большевик проклятый! — закричал убийца, осаживая разгорячённого коня.
Налетел неистовой силы порыв ветра. Всадники крикнули ещё что-то, повернули коней и умчались.
— Папа!.. — осторожно позвала Оля. — Папочка!..
Отец неподвижно лежал на снегу, раскинув руки.
— Папочка! — закричала Оля и бросилась к отцу. Она целовала залепленное снегом лицо. — Папочка, милый, дорогой!..
Петров застонал — он был ещё жив.
— Помогите! — изо всех сил закричала Оля.
«У… у… у…» — отвечал ей ветер.
— По-мо-ги-те!..
И вот, когда она уже совсем обессилела, со стороны города, издалека, послышались голоса людей…
Было далеко за полночь, когда тяжело раненного Степана Евдокимовича и полузамёрзшую Олю привезли домой.
Степан Петров умирал. Он был в полном сознании. По его требованию достали из пиджака простреленное, окровавленное письмо. Слабеющей рукой он дотронулся до него и чуть слышно сказал жене:
— Слушай, Варя… Письмо отвези… сама… отдай ему — Ленину… — И, словно боясь, что она не расслышала, повторил несколько раз: — Ленину… Ленину…
Он замолчал, но глаза глядели на неё в упор, требуя ответа.
И она ответила, задыхаясь от слёз:
— Клянусь, Стёпа… передам самому Ленину…
Похоронив мужа, Варвара Михайловна с Олей и Серёжей поехала в Москву.
Клятва
В морозное январское утро перед Спасскими воротами Кремля собрались ходоки, приехавшие со всех сторон Советской России в Москву — к Ленину.
Ходоки ожидали дежурного. Вместе с ними ждала и Варвара Михайловна Петрова со своими детьми — Сергеем и Ольгой.
Шёл тихий разговор; слышались украинская речь, гортанный говор узбека, мягкий акцент белоруса.
— А какой он, Владимир Ильич? Примет ли нас? — спрашивал молодой грузин в косматой горской бурке.
— Обязательно примет… — раздались в ответ голоса. — Он как отец родной. Примет, расспросит, посоветует…
— Ты спрашиваешь, какой он? — обратился к грузину пожилой крестьянин-инвалид, у которого вместо правой ноги была деревяшка. — Как самому себе, всё рассказывай, ничего не бойся.
Рузаев — так звали инвалида — замолчал, а вместо него заговорил украинец Баклан:
— Я его в семнадцатом в Петрограде видел, разговаривал с ним. Он всего тебя насквозь видит. Чего не хочешь сказать, всё одно скажешь. Пристальный он человек. Я до него тогда тоже с большой бедой пришёл.
— Все к нему с бедой, все к нему за подмогой… — тихо вздохнула Варвара Михайловна и рассказала о муже, убитом кулаками, и о письме, которое она вместо него принесла Ленину.
— В нашем месте, в Узбекистане, — сказал узбек Тургунбаев, — кулаки тоже плохие
