такие, как вы. Услышавшие про эту деревню от старухи, которая их сама нашла, ведь так? Вы же сюда приехали именно из-за этого?
Я чуть не грохнулся со стула.
— Именно поэтому, — продолжала она, — и советую вам срочно, срочно уезжать и забыть про все, что вы услышали и увидели.
В голове творилась каша, кто она такая, кто был у меня в кабинете, драпануть отсюда прямо сейчас, а еще лучше проснуться у себя в кровати и понять, что это просто сон.
— А… а что с теми, кто приезжал до меня? — я сам услышал, как дрогнул мой голос. Хозяйка сделала вид, что меня не услышала, и проводила в комнату, где мне предлагалось провести ночь.
Сна, естественно, не было и близко, и я решил записать все, что произошло за день. Было слышно, как хозяйка потушила керосинку и, кряхтя, залезла на печь. У меня горела свеча, и я принялся за дело. Но через некоторое время меня привлек странный шум за окном. Я догадывался, что смотреть и выяснять, откуда он — идея плохая, но все же любопытство взяло верх.
Подойдя к окну на ватных ногах, я приоткрыл занавеску и почувствовал, как волосы зашевелились на голове. Прямо на меня почти в упор смотрела девушка, нас разделяло только стекло. Рыжие волосы развевал ветер, а горящие глаза смотрели мне прямо в душу, одета она была в старомодное платье, хотя достаточно красивое, лицо было бледное и гладкое, как мрамор. Не знаю, сколько мы так стояли, может, час, а может, минуту, пока она не подняла руку и не поманила меня. Я отпрянул от окна и тут же за спиной услышал женский голос, мягкий, мелодичный, но настолько холодный, что в венах замерла кровь.
— Боишься? — прозвучало прямо над ухом. Обернувшись, я увидел ту самую девушку… Как она за секунду вошла в дом? Двери наглухо закрыты. Язык прилип к небу, и произнести слова более-менее связно не получалось.
— Я знаю, что боишься, все боятся, небось и старуха наболтала чего, — такое впечатление, что это она сказала больше сама себе, чем мне. — Ты сам сюда пришел, — продолжала она, — своими ногами, никто не заставлял, а значит, это твое решение.
Повисла пауза, я смотрел на девушку, но мне казалось, что это существо никак не связано с человеком, это было что-то мертво-потустороннее, то, что не должно показываться людскому взору, ибо это была концентрация всего вселенского отвращения.
— Это моя земля, моя деревня и мое кладбище, и никто не выйдет отсюда без моего согласия, и ты тоже, — последняя фраза была сказана с надменной усмешкой.
— Кто ты такая? Зачем я тебе: — наконец мой язык смог составить звуки хоть в какие-то слова.
— Меня зовут Адаида, — ее голос прозвучал мертвецки холодно, казалось, он прозвучал из самого ада.
Я отпрянул назад, к двери, и рванул ее на себя, выбежал из комнаты, но там, где только часа два назад тлела печка, пахло едой и горела керосинка, не осталось никаких следов: холодная печь, затянутая паутиной, покрытая сажей и пылью, пахло сыростью и склепом, более того — старухи тоже не было. Перед глазами помутнело, и я почувствовал, как на плечо опустилась холодная костлявая рука, весом не менее десяти килограмм. Лицо, которое я увидел перед собой, не забуду никогда в жизни, более того — еще месяца два заснуть было возможно только с валерьянкой. Это белое, даже не белое, а покойно-бело-синее лицо, с искривленно-злорадной улыбкой и черными, как уголь, глазами с алыми горящими зрачками. Казалось, это само исчадье ада поднялось на землю.
Я попятился, но сзади была печь, и отступать было некуда. Первое попавшееся под руку было кочергой, с размаху что было сил я ударил по голове, но, казалось, это была не чугунная вещь, которой можно распороть череп человеку, а игрушечный детский меч, который скользнул по рыжим волосам. Я почувствовал, как железные холодные пальцы, как щипцы, сдавили мне шею, и ноги оторвались от пола, в голове помутнело, перед глазами потемнело, и сознание оставило меня.
Не знаю, сколько я находился в отрубе и что со мной происходило, но, когда я пришел в себя, солнце было высоко в небе. Голова была тяжелая, как гранит, ноги не слушались, а в руках я все еще сжимал кочергу. Лежал я все у той же печи. Появилась слабая надежда, что это все мне приснилось, страшный сон, вызванный хронической усталостью. После нескольких попыток мне удалось все-таки встать. Комната была безлюдна, и, хоть в окна пробивалось полуденное солнце, в доме было холодно и сыро. На стене висело большое зеркало, почти во весь рост, Боже, нет… Это был не сон, на шее красовались четыре красно-синих кровоподтека, но самое ужасное — на боку появился свежий кровоточащий криво зашитый шрам, который болел и ныл с невероятной силой.
Понимая, что надо срочно делать ноги из этого проклятого места, я выбежал на улицу. Днем деревня смотрелась ничуть не приветливее, чем ночью, несмотря на солнце и проснувшуюся живность, было стойкое ощущение холода, сырости и безжизненности.
Я пошел вон из этого проклятого места, и только мысль, что днем нечисть не промышляет, меня хоть как-то успокаивала, тем более идти мне надо было через кладбище. Отойдя от деревни, я бросил последний взгляд в ее сторону, старые серые дома, покрытые мхом и плющом, больше походили на старые склепы, чем по сути и являлись. Дорога углубилась опять в лес, и опять появились кресты, днем было не так жутко, и хоть шел я достаточно быстро, иногда кидал взгляд на памятники, они все были очень старые, лет 200–400 назад установленные. Взгляд упал на крест прямо у дороги, и я почувствовал, как последние не седые волосы обрели седину. На кресте была фотография той самой старухи, с которой я вчера вечером пил чай, несомненно, то была она, но, мать моя женщина… в 1631 году был установлен крест, но ужас на этом не заканчивался: на соседнем кресте была фотография моей посетительницы третьего дня, и установлен он был в 1691 году.
Весь остальной путь был как в тумане. Смутно помню, как покупал билет и садился в поезд, где моими соседями были две женщины, мне они были совершенно не интересны, пока в их разговоре не зашла речь о Замогилье.
— Все это сказки для детей, — утверждала одна из них.
— Не знаю, Клара, — молвила ее попутчица, — но люди говорят: эта ведьма не только истребила деревню, но и до сих пор
