Другими словами, надежд на то, чтобы стать конунгом Брандстана у него не было. Оставалось одно — жениться на линьялен какого-нибудь йорда.
Поэтому, когда мне было двенадцать, Ньорд женился. За несколько недель до этого я невольно подслушал их разговор с моей матерью, вернее часть его. И то потому, что дверь в её покои была раскрыта, а мать и Ньорд, сердясь, говорили громко.
— … это для тебя единственная возможность стать конунгом… — говорила мать.
— Сослать меня хочешь?! — негодовал Ньорд. — И куда! На границу к гёттам!
— Ты будешь конунгом! Или хочешь оставаться в алаях всю жизнь?! Ты, сын конунга! — нажимала Рангхильда. — Решай сам, Ньорд, — она снизила голос, будто сдаваясь, — там ты конунг.
— Ты хоть видела её?!
— Какая разница? Будь она хоть болотный чёрт, хоть…
— Ну, конечно! Разница… Хочешь, чтобы я продался? — почти кричит Ньорд.
— Ньорд! — твёрдо и грозно произнесла Рангхильда. — Я всё сказала. Решай до завтра. Ты уже взрослый, как решишь, так и будет. С утра придёшь и скажешь своё решение.
После этих слов возражений уже быть не могло. Ньорд вывалился из покоев матери, ругаясь по дороге, размахивая выхваченным ножом, втыкая его в стены и столбы в коридоре терема, так, что стружки летели.
Но Ньорд, конечно, женился на дочери Асбина — бедного южного маленького йорда, граничащего с землями, недружественных свеям, гёттов. И стал там конунгом.
Его жена, Тортрюд, оставшаяся на троне по смерти своего отца не была способна стать самостоятельной линьялен, поэтому Совет алаев её почившего отца и принял решение выдать её замуж, они и прислали сватов к Ньорду. Во всей Свее достойнее жениха было не найти: сын конунга Торира из гордого рода Брандстанцев, молодой, здоровый и сильный — он стал настоящей находкой, сокровищем для Асбина. Поэтому и приняли его с радостью, он пришёл к ним не как примак, а как спаситель их йорда.
Войны здесь, на границе с Гёттландом велись беспрерывно, и Ньорд сразу был вынужден возглавить рать и с первого месяца своего правления вести казавшиеся бесконечными войны. И уже через три года Ньорд был совсем не тем, что уезжал жениться. Для него война стала его стихией, он оказался вдохновенным воином. Он не узнал любви, но узнал вкус победы, сладость победного клича, скачки за бегущим врагом, оглушающие, пьянящие звуки битвы.
Я, с моими будущими алаями, наезжал к нему и участвовал в этих сражениях. И здесь, в пятнадцать лет, я узнал, что такое, скакать с обнажённым мечом навстречу врагу, раззявившему рты и обнажившему мечи и щетиня копья. Гётты носили накидки из шкур яков, иногда их рогами украшали свои шлемы и щиты, что делало щиты эти дополнительным оружием — помогало вырывать мечи из наших рук и сваливать с коней.
В первом же бою меня так именно и вышибло из седла. Оглушённый, но не успевший даже испугаться, я, не видя ещё, не глядя, развернулся, вставая, и рубанул пространство. Мой меч попал в человека. Я своим мечом как рукой почувствовал, как разрезаю его плоть, разламываю его кости. Мой меч стал продолжением моей руки…
Горячая кровь, из разрубленной шеи обдала меня. Никогда не забуду её запаха, как обожгла она мою кожу…
Я не увидел даже лица этого гётта. Только раскрытый в крике рот. Но крик его потонул в общем оре, а на мой шлем сзади справа обрушился удар. Я в последний момент успел отклонить голову, будто почувствовал что-то. Опять развернулся и снова ударил. И снова удачно — отвалилась рука… И я понял, что должен размахивать мечом, не зевая. А думать я начну потом, после боя, лишь бы выбраться из этой сечи живым.
Не знаю, сколько она продолжалась, мне казалось, вечность. Пот ручьями тёк с меня, заливая глаза, хотя утро выдалось зябкое, а теперь мне, под моей льняной рубахой, стёганым наверхом и кожаным панцирем было так жарко, что хотелось сбросить рукавицы. Ладони горели, мой мозг, сознание будто отключилось, запах крови, размазанной травы и земли, но больше всего крови и свежего мяса, как на бойне…
Вокруг меня становилось всё меньше противников, всё меньше мохнатых накидок и штанов.
Я увидел Ньорда, он махнул мечом, ударив подбежавшего мохнача… Увидев меня, он крикнул:
— Эй, коня, хакану!
Мне тут же подвели коня. Я вскочил в седло.
— Молодцом, Сигурд! — оскалился Ньорд. Он совсем не был похож сейчас на того Ньорда, с которым я рос, с которым ходил учиться… — За мной! Добьём врага, бегут! Отодвинем границы, зиму переживём без набега.
И мы поскакали яростным галопом. Ветер засвистел у меня в ушах, на лице липко засыхала кровь… Гёты бежали, уже не сопротивляясь. И я не зарубил больше никого.
К ночи мы остановились лагерем, собирали раненых, лекари помогали им. А мы, те, кто не был ранен, собрались за наскоро сколоченным столом. Вино полилось рекой, жарили мясо.
Но меня тошнило и рвало. Я и подумать не мог о том, чтобы есть…
Я долго смывал кровь с лица и рук в ручье. Мой шлем оказался почти разрублен, не отклони я голову, чуть правильнее удар… Меня вырвало снова.
Я не видел смерти раньше. Я никогда не видел столько крови. И никогда не убивал людей, только зверей и птицу на охоте, да рыбу на рыбалке. Но это совсем другое.
Когда я вернулся к столу, мои товарищи уже выпили изрядно и радостно приветствовали меня:
— Кай! Хакан Сигурд!
— Сигурд! — подхватил, оборачиваясь Ньорд. — Ты молодец, племянник! Представьте, человек двадцать гёттов положил!
«Двадцать?!» — ошеломлённо подумал я…
А Ньорд продолжал выражать своё восхищение:
— Да ты не зеленей лицом, Сигурд. Садись, выпей покрепче. В первый раз все так. Думаешь, я не блевал? — он засмеялся. — О! Думал, все кишки вылетят. Дальше так не будет. Главное — не боялся ты. Отчаянный. Берсерк!
— Так! Так! Особар («Неуязвимый»)! — поддерживают алаи своего конунга.
За три года непрерывных войн, Ньорд не получил ни одного мало-мальски серьёзного ранения. Вот он и стал Неуязвимый Особар.
Со мной в этот раз был только Берси. И он тоже сидел за этим столом и был изрядно пьян. Я не видел его в бою. А обо мне несколько минут болтали. Именно болтали, пьяными языками. Какой я храбрец, какой бесстрашный и искусный воин. Чуть ли не впервые в жизни, я не верил похвалам. Я-то знал, как всё было. Что никакой я не искусный воин, а мальчишка в ужасе… Я не стал с ними спорить, но с тех пор никакие восторги
