Стас допил свой чай и стал размышлять о мерзостях жизни. Должно быть, он видел внутренним взором пьяного Сентюрина в поисках компании. Вот находит сантехник кого-то задушевного, а это убийца. Таких историй из жизни Стас знал штук сто. В конце концов он поднялся:
— Пошли-ка, Коля, в ваш подвальчик, ещё посмотрим. Чёрт его знает, может, кто клюнул на призывы Сентюрина. Бабой там не пахнет, не говоря уже о девочке-студентке. Это я вижу с закрытыми глазами. Даже кильки не так много сожрали… Но может, мы что проглядели?
…Кильдымчик был сер и безгласен. Вёдра, швабры, мутные окошки, Кай Метов. Никаких красноречивых деталей эти предметы в себе не таили. Разочарованный Стас вышел на лестницу с ещё более кислой миной. Он равнодушно кивнул на глухую крашеную дверь как раз напротив чулана:
— Что у вас тут?
Вместо ответа Самоваров налёг на эту дверь и слегка её подтиснул плечом вверх. Что-то в двери хрустнуло, и она вдруг внезапно, скрипя и ноя от собственной тяжести, распахнулась.
— А здесь у нас, Стас, — пояснил Самоваров, — запасник отдела живописи и скульптуры. Вернее, скульптура у нас тут.
Самоваров открыл дверь, потому что хотел развлечь невесёлого Стаса, — место это было чуть ли не самое удивительное и фантастическое во всём музее. В просторном помещении под старыми сводами густо стояли изваяния всякого рода. Разновеликая их толпа произвела на Стаса впечатление. Он даже вздрогнул, когда из дальнего угла на него пронзительно глянула глубокими дырами зрачков циклопическая, под потолок, голова Феликса Эдмундовича Дзержинского. Хотя этот Феликс был не железный, а бетонный. Кругом пестрели женские торсы с головами и без, на них гордо взирали бюсты героев труда. Бюсты аккуратно стояли рядком, сомкнув усечённые плечи. Сюжеты изваяний поавангардней нельзя было разобрать. Больше других притягивала внимание Стаса крупная, в полтора хороших роста, фигура девы-гимнастки с мячом и с мощнейшими ляжками. Дева была сослана из экспозиции утончённой Асей как антихудожественное изделие. Стас пробрался к гимнастке, спотыкаясь о теснящиеся на полу головы, и сосредоточенно уставился на могучий торс.
— Коля, слушай, — наконец изрёк он, — сюда действительно так легко пробраться? Поднажать на дверь — и всё?
— В принципе, да, — кивнул Самоваров.
— И многие про этот паноптикум знают?
— Наши музейные все.
— Значит, ещё и многие прочие. Да, дельце. — Стас озадаченно потёр переносицу.
Самоваров удивился:
— Что ты тут нашёл?
— А то! А то! — вдруг взревел Стас и застучал мужественным кулаком по обширному брюшному прессу гимнастки. — Это ж цветной металл!
— Да, бронза, — оторопело пролепетал Самоваров.
— То-то! Ведь таблички, дощечки срывают, оградки на кладбище, а здесь девственные залежи! Клондайк! Те вон двое — тоже бронзовые?
Он сощурился и посмотрел в полутьму, в которой маячили фигуры устремившихся к воображаемой домне сталеваров в горжетках из годами копившейся пыли. Сталевары, точно, были из бронзы, хотя уступали в росте гимнастке и доходили Стасу только до середины бедра. Самоваров новыми глазами огляделся вокруг. В хранилище попадались бронзовые головы и бюсты.
— Думай теперь, — сказал Стас, отирая о бока пыльные руки. — Некто с целью хищения изделий из цветных металлов проникает в эту пещеру Али-Бабы, а тут вдруг Сентюрин возвращается из общежития. Может, он их толком-то и не разглядел, да они его видели. Что как он обернётся и завопит «караул»? Может быть такое?
— Может, — согласился Самоваров. — Но ведь ничего не взяли.
— Точно? — Стас недоверчиво посмотрел на приятеля.
— Дебри эти реже не стали. Я их отлично знаю. Ты сам видишь, вот и сталевары, и го
ловы передовиков стоят. Все в пыли, — объяснил Самоваров.
— Не успели! Не посмели! — не унимался Стас, окрылённый новой идеей. — Не уголовники, а какие-нибудь безработные хмыри? Человека убить — не шутка. Тюкнули сантехника — и бежать. И про бронзу забыли. А? Ну-ка, взбодрим-ка мы завтра торговцев цветными металлами!
Он явно повеселел и с благодарностью взирал теперь на толпы изваяний. Одна скульптурная группа в углу бросилась ему в глаза — она была выкрашена под бронзу.
— А это кто такие? Племя семинолов на боевой тропе?
Самоваров рассмеялся:
— Это редкая вещь! Первый за Уралом памятник Ильичу. В двадцать четвёртом году делал его юный скульптор-кубист Пундырев. Вон он, Ильич, в пиджачке. А вокруг — освобождающиеся рабы. Цепи рвут. Шагают в новую эру. Гипс, тонированный под бронзу. По-моему, прелестная, талантливая и, как теперь говорят, стильная вещь. Выперли её из экспозиции сюда в девяносто первом в порыве святой борьбы с ленинизмом.
— Да, сильная штука, — согласился Стас. — Я такого и не видывал. Ладно, пошли.
Он бодро взбежал по монте-кристовским ступенькам. Самоваров ещё в коридоре вспомнил о Валерике и решил посеять у Стаса сомнения насчёт юного живописца.
— Кто? Елпидин? Кража у бабки бриллиантов? — Стас натягивал свою куртку и надвигал на брови ловко сидевшую облезлую кожаную кепочку-лужковку. — Слушай, Самоваров, дело к вечеру, дело сдвинулось, цветные металлы замаячили. Пошли ко мне, я готов поболтать и о бриллиантах, но только дома. У меня Рыжий двое суток не кормлен. Пошли, посидим, выпьем, былое вспомним, — предложил он приятелю.
Самоваров немного поломался и согласился. Не то чтобы он так уж спешил хлопотать за Валерика, скорее нудные ноябрьские вечера располагали к тёплой компании и задушевным беседам. Недолго думая, он оделся, бросил в потёртый кейс сверкающий корсиканский каталог и вышел за Стасом в холод и свист предзимнего ветра.
— Скорей бы снег! — взмолился железный Стас, когда они, натрясшись от холода на остановке, подрыгавшись в трамвае, промёрзнув насквозь и побурев от ветра лицами, вступили в длинный коридор малосемейки, в которой жил Стас. Коридор дышал кухнями, вечными борщами и шкварками, однообразно гудел воркованием героев «Роковой ошибки». Воркование замирало при удалении от одной двери и набирало силу при приближении к следующей. Изредка в полутёмный коридор (он освещался несколькими по-больничному бледными лампочками) выскакивали и тут же исчезали в других дверях босые дети, женщины в халатах. Однажды мелькнул даже громадный неторопливый ньюфаундленд.
Стас жил в малосемейке уже шестой год, с тех пор как его жена ушла к другому. («Какой-то подлец, содой торгует», — характеризовал соперника Стас.) Ушла-то она ушла, но Стасова дочка и хорошая квартира тоже отошли торговцу содой. Управление с трудом пробило Стасу эту малосемейку. В отличие от самоваровского, быт Стаса был бивуачный и стихийный. В просторной его комнате уже шестой год стояли какие-то связанные для переезда верёвками и так и не распакованные тюки. Они скрашивали и заполняли пустоту. Начальством же был выделен Стасу и канцелярский шкаф со стеклянными створками, залепленными изнутри пожелтевшей бумагой. Прочая обстановка у Стаса появлялась тогда, когда кто-то из сотрудников покупал мебель и старьё надо было куда-то пристроить. Стас называл это «гуманитарной помощью», таким образом, он обзавёлся весёленьким подростковым диванчиком, на котором спал, столом с немалой раскачкой и древним креслом-кроватью, из которого сыпался обратившийся в рыжую труху иссохший и переродившийся поролон.
