свертки с едой и виновато говорила: «Я на два дня принесла. Завтра, наверно, приехать не смогу, Маринка температурит, ночами не спит, Сережа совсем с ног сбился…» — «Да зачем ездить, — кивала старушка, — я и есть ничего не могу, не надо мне ничего… Вот если б, я тебя просила вчерась, огурчика свежего достала…» — «Нет их нигде, тетя, они в мае…» — «Не доживу я до мая». — «Мы поищем, тетя». — «Тут одной принесли, я спрашивала, в «четырнадцатом» брали, что у базара. Ну ладно… Завтра отдыхай, ко мне не надо. Разве что огурчик достанешь, так завези. Это недолго — только через сестру передать и этим же автобусом домой. Они не воруют, сестры, им тут и так хватает…» — «Мы поищем, тетя…»
Как-то Аркадий оказался в автобусе вместе с мужем племянницы.
Разговорились. Четыре года, кроме работы и самых необходимых домашних дел, они знают только одно — долгую автобусную дорогу к тете. Муж и жена почти не видят друг друга. Сегодня муж с ребенком, а жена с тетей, завтра наоборот. А когда Маринка болеет, совсем плохо. Денег нет. В марте тетя просит огурцы, в мае клубнику, все не по сезону, когда очень дорого. Маринке своей они огурец не дадут… Тетка даже не спросит о внучке, кроме еды и лечения, ее ничего не интересует.
Из сочувствия молодой паре Аркадий пожелал смерти старухе и, поняв это, поморщился.
(Поморщился он и теперь, вспомнив, и не захотел об этом думать: «Об этом я еще как-нибудь подумаю потом… Конечно, проклятая Янечка всадила занозу. Непрошеные благодетели».)
Почему — Янечка? Янина Войтеховна. Два года до пенсии осталось. Ординатор лечебного корпуса. Но уж так повелось — Янечка. Она встретилась ему в коридоре и затащила в ординаторскую: «Аркадий, ты ужасно выглядишь». Когда-то он имел глупость измерить себе давление в пустой ординаторской, и она поймала его за этим. А было тогда восемьдесят на пятьдесят. С тех пор она считает себя его другом. Вот и сегодня усадила и заставила поднять левый рукав, укрепила манжету. «Ага. — Она посмотрела на шкалу. — Головные боли есть?» — «Нет. Разве что после выпивки…» Он не видел шкалу. «Чем ты расстроен, Аркадий? Дома неприятности?» — «Резина на «Москвиче» облысела, Янина Войтеховна. Не знаете, где новую достать?» — «Ты разве купил машину?» — «Нет, это у брата. Как не переживать, брат все-таки». — «Сердце не болит?» — «Ну что вы, Янина Войтеховна, вы уж совсем меня не уважаете». Она неодобрительно рассматривала его. «Тебе сколько? Тридцать? Нет еще? Объясни мне, старому человеку, почему ты превращаешь работу в самоедство? Переутомление — пустяк, но не для тебя. Ну отдохнешь, снимешь его, а потом? Опять? Тебе нужно себя переделать. Просто, по-человечески жить. Присмотрись к людям, Аркадий, к обычным людям, поучись ты жить просто, по-человечески. Ведь все работают, не только ты. Но не изматывают себя так. Что тебя дергает? Чего ты добиваешься? И так тебе завидуют. Торопишься доктором наук стать? Успеешь. Уверена, что и с девчатами ты как с работой — самоед. Нет у тебя чувства меры. И парень ты интересный, а не любят тебя девчата, верно?» — «Выдумываете вы все, Янина Войтеховна. Меня обожают, — возразил Аркадий и вдруг неожиданно, застигнутый врасплох сочувствующей ее грустной улыбкой (купила-таки, проклятая старуха!), признался: — Наверно, в прошлой жизни я был вьючным мулом. Атавизм».
В экспериментальной операционной все уже было готово к опыту. Сестра ввела морфий Шарику — маленькой рыжей дворняге с черной подпалиной на носу. Шарик был весь оплетен проводами от датчиков к показывающим приборам. Собачьи глаза смотрели на Аркадия. Аркадий надрезал вену и ввел в надрез тонкую трубочку — катетер. Шарик не чувствовал боли. Ужас и ярость привязанного пса сменились равнодушием наркоза. В трубочке появился маленький красный столбик — первая проба крови. Сестра понесла ее в лабораторию. «Нечего так на меня смотреть, — сказал Аркадий собаке. — Подумаешь, переживания. А ты как хотел? Даром никого не кормят».
(Кажется, он даже прочитал собаке стихи. С него станется. Наверно, Есенина. «Счастлив тем, что целовал я женщин, пил вино, валялся на траве и зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Теоретически он весьма одобряет такую программу. А практически… «До свиданья, друг мой, до свиданья…» Практически он ничего лучшего для себя не нашел, чем мучить «братьев наших меньших». Конечно, он оправдывает это гуманизмом. Чего стоит его гуманизм, подумал он, если в нем не осталось места даже для старухи Почечуевой, которой он по пути в эксперименталку пожелал смерти?)
Кончился день. Ушел служебный автобус и увез в город сотрудников. Аркадий всегда на него опаздывал. Позвонил Михалевич: «Тебя женщина спрашивает. По городскому телефону». Михалевич был хорошим начальником. Более того, он умел отделять работу от своих пристрастий. Но Аркадий знал, что Михалевич его не любит. Так же, как и другие сотрудники. Они все были хороши с ним, и всех их отпугивала его, как они говорили, одержимость.
(«Люди всегда предпочитают общество ленивых весельчаков угрюмым работягам, Стиву Облонского предпочитают Константину Левину. В этом пристрастии должен быть какой-то смысл».)
Телефонный аппарат стоял на столе Михалевича. Аркадий взял трубку. Звонила Лера. Подарок она уже купила, с Аркадия двадцать рублей, пусть он за ней заедет. Он ничего не понимал. «У Тони день рождения, ты, конечно, забыл?» «Я помню», — соврал он и положил трубку. «День рождения?» — догадался Михалевич. Аркадий кивнул и вдруг признался: «Не работается мне». «Но в срок-то уложишься?» — «Не в этом дело. Никчемная вещь получается». — «А тебе надо, чтобы сразу докторская? Торопишься ты, брат. Молод ты для докторской». «Ты домой не идешь?» — спросил Аркадий. Михалевич не ответил. Вытащил из кармана сверток, развернул его. «Смотри, галстук мне подарили. Иностранный. Боюсь я его надеть: не слишком ли яркий?» — «Да уж ярче не бывает». — «Значит, не советуешь?» — «Ни в коем случае! Ты что, жизнь свою погубить хочешь?» Михалевич обиделся: «Да ну тебя, я серьезно…» «И я. Во-первых, ты всегда будешь чувствовать на себе этот галстук и думать про него. Во-вторых, женщины, конечно, будут пялить глаза, а ты решишь, что они не на галстук, а на тебя. Вещи — коварная вещь, особенно такие, как огненный галстук! Через месяц ты бросишь семью, через полгода…» «У меня сегодня тоже день рождения», — сказал Михалевич. «Ну? Поздравляю, что ж ты молчал? Сколько тебе?» — «Пятьдесят». Аркадий осекся. «Во-от как… Я не знал… Мы не
