Сам понимаешь, после отпуска… Все деньги жене оставил, она задержалась.
— Молодец, чего там. Как отдохнул?
— Бесподобно! Две пары лыж сломал!
— Кошелев, где ты потерял инстинкт самосохранения? Или ты его дразнишь?
— Ничего я не дразню. Это ты меня дразнишь.
— Валя, разве я его уже дразню?
— Кстати, об инстинктах, — сказал Кошелев. — Я есть хочу.
— В мире есть царь, — вспомнил к случаю Валя, — этот царь беспощаден. Голод — названье ему.
— Ты не прав, — указал ему Аркадий. — Ты меня извини, ты, Валя, не прав.
— Ты идеалист, Аркадий, — влюбленно сказал Валя.
— Ты извини меня…
— Он признает свою ошибку, — успокоил Аркадия Кошелев. — Правда, Валя?
— Конечно, я не прав, — согласился Валя и заинтересовался: — А впрочем, почему?
— Ты меня извини…
— Он тебя извиняет, — сказал Кошелев.
— А все-таки, — выяснил Валя.
— Теперь у родителей главная забота — заставить детей есть. Не хотят дети есть. В России голод уже не царь…
— Точно, — мгновенно согласился Валя. — Вот взять моего пацана…
— Мы живем по ту сторону голода. У нас нет голода.
— У меня он есть, — напомнил Кошелев терпеливо. — Голод.
— Почему же ты дразнишь?
— Да ничего я не дразню!
— Ты меня извини. Мы все дразним свои инстинкты.
— Кто это «мы»?
— «Мы»? Спроси у психологов. Шизотимики по Кречмеру, или цребротоники по Шелдону, или, как это…
— Дальтоники, — подсказал Валя.
— Плагиат. Это я сказал — фисгармония.
— При чем тут фисгармония? — обиделся Валя.
— А я говорю — плагиат…
Кошелев откинулся в кресле.
— Ну и набрались вы, братцы.
— Я-то при чем? — спросил Валя. — И, кстати, это Жанна сказала: фисгармония. Тебе сказала.
— Вы молодцы, — сказал Кошелев. — Вы вместе сказали: фисгармония.
— Представляешь, Валя: Кошелев познакомился с девушкой, а она оказалась социологом. И что ты думаешь?
— Поженились?
— Кошелев, разве вы поженились?
— Привет, старик.
— Ах да… Я лично социологов не люблю. На трон свергнутого голода они посадили временщика — шлюху потребительства. Что они сделали с человеком, Валя?
— Я, кажется, того, — сказал Валя. — Немного. Мне пора.
— Социологи не говорят, что личность исчезает, — сказал Кошелев. — Личность создается творческим характером труда.
— Кошелев, у меня труд какой? Творческий?
— Жениться тебе надо, — сказал Кошелев.
— На социологе?
— Хоть на черте.
— До свидания, — сказал Валя. — Малая, наверно, уже милицию на ноги подняла.
— Погоди, Валя. Ты, Кошелев, гуманист. За это я принесу тебе домашнюю наливку.
— Ты ему есть принеси, — сказал Валя. — Он весь голодный… Жениться, конечно, надо, — говорил он Кошелеву. — Взять мою малую. Кажется, она кто? Дите еще, двадцать лет. И образования у нее всего десять классов, да и то вечерних, да и то десятый не закончила. Но она все понимает…
— Брагин, ты что тащишь? Разве такие наливки бывают? По цвету — денатурат!
— Ничего, тут у нас специалист по химии, он тебе определит, что это.
Однако Валя уже исчез. Он знал свою меру и умел незаметно исчезать из компании. Эта его способность обычно очень сердила друзей.
Кошелев стал объяснять Аркадию смысл жизни. Аркадий разложил ему кресло-кровать и слушал, пока Кошелеву не надоело говорить. Ему жалко было, что Валя ушел так внезапно. Потом Кошелев уснул, а Аркадий спать не мог и стал думать, что же с ним сегодня случилось. Может быть, просто тревожит какой-нибудь пустяк, просто засела где-то заноза и надо все хорошенько вспомнить, найти ее, вытащить и заснуть спокойно.
…Сегодня утром он дремал в институтском автобусе. Институт онкологии стоит среди соснового леса, в двух десятках километров от города, и весна, которая уже началась в городе, здесь еще не чувствовалась. Лаборатория у Аркадия была такая маленькая, что, сидя на стуле, можно было дотянуться до любого предмета в ней. За спиной в углу стоял баллон со сжиженным газом, и от него вдоль всей стены тянулся спектрофотометр. Над письменным столом на самодельных полках до потолка лежали справочники, книги и катушки кардиограмм. Слева у ног была смонтирована центрифуга, когда ее изредка включали, то от ее грохота весы под стеклянным колпаком теряли точность.
Справа за окном был виден лес. Низко над соснами, разворачиваясь в полете веером, пролетела стая ворон, черных в белесом небе. Аркадий слушал их нервное весеннее карканье и ничего не делал.
Его работа, длинное название которой начиналось со слов «К вопросу о влиянии…», а дальше состояло из терминов иностранных, определяющих, какие именно вещества и при каких условиях влияют на состояние других веществ, — эта работа, двадцатая или тридцатая в его жизни, и по методам своим и по результатам мало отличимая от предыдущих, эта работа показалась ему скучной и нелепой канителью. Аркадий собирался до начала опыта просмотреть полученные вчера кардиограммы собак, но вместо этого открыл свежий номер журнала. Ему сразу попалась статья его знакомого, совсем молодого парня. Статья была интересной, много интереснее работы Аркадия, и усилила его недовольство собой.
(«Может быть, это и есть заноза? — подумал он, вспомнив о журнале. — Зависть? Да, но почему же никогда прежде у меня не было зависти? Может быть, она приходит с возрастом?» Однако признавать в себе зависть к чужим успехам очень не хотелось, и Аркадий решил, что заноза сидит где-то в другом месте.)
Он еще не дочитал статью, когда позвонил Михалевич, его начальник, сообщил, что приняли к печати сборник, в котором была их совместная работа. Михалевич засмеялся: «Жди теперь письма от Филимона». Филимоном в институте прозвали английского онколога Фенимора Дугласа, о котором узнали три года назад. Прочитав реферат диссертации Аркадия, он послал ему письмо почему-то в Академию наук, «профессору Брагину», и письмо несколько месяцев плутало по академии, пока его случайно не увидела будущая жена Кошелева, которая сообразила, что «профессор Брагин» — это Аркадий Брагин из Борового.
(«Нет, не зависть, — подумал Аркадий. — Какой чепухой я занимаюсь, однако. Надо спать».)
Сегодня он должен был продолжать опыты на собаках: вводить им в кровь вещество, действие которого он исследовал, и отмечать результаты этого действия, предугаданные им еще полгода назад. Он позвонил в собачник: «Анна Евменовна, пришлите мне в эксперименталку псину килограмм на шесть».
Надо было зайти в библиотеку. В вестибюле главного корпуса сидели вдоль стен больные и посетители. Там была и старуха Почечуева. В третий раз попала она сюда, все здесь уже ее знали. И не любили. И опять около нее — вишневого цвета пальто племянницы. Почечуеву навещали ежедневно — либо, как сейчас, племянница в стареньком пальто с воротником и шапкой из рыжих лисьих хвостов, либо муж племянницы, во все времена года примелькавшийся здесь своей нейлоновой курточкой.
Племянница выгружала из сумки баночки и
