ни минуты, выезжают они из Бригги. Чрез два дни приезжают в приморский город Остенде[40] и останавливаются на квартире у одного старинной службы порутчика. Добрый старик, лишившися давно жены и детей, но имея небольшой достаток, воспитывал одну девушку с тем, чтобы по смерти она приняла его фамилию и пользовалась бы всем его имением. Эта девушка называлась Олимпиею. Грубая кисть моя не может изобразить красоты ее; скажу только, что она была одна из трех граций[41], и ей одной должно было не воспламенить, но пленить, пронзить каменное сердце Дон-Коррада. Он полюбил ее страстно. Он даже выбранил Ричарда за то, что сей советовал ему увезть ее.
— Первая минута, — говорил он, — когда я увидел ее, эта минута сделалась началом моей любви, а с последнею моей жизни она окончится.
Сколько ни старался он поговорить с Олимпиею, но Максимилиан — так назывался старый офицер — не спущал ее с глаз своих. Он был дома — и Олимпия, сидя возле него, шила в пяльцах; он был в церкве, и Олимпия с ним; он был в маленьком саду, и Олимпия там же; но не подумайте, что с принуждением, нет, она его любила как отца. За столом Дон-Коррадо так засматривался на Олимпию, что забывал о пище. Ричард часто толкал его, и он выходил из заблуждения, он вспоминал, что забывается. Невинная Олимпия смотрела на Дон-Коррада, и когда их взоры встречались, она опускала глаза в землю и живой румянец покрывал щеки ее; так, и ее сердце не было спокойно. Наконец она поняла пламенные взгляды Дон-Коррада. Старый Максимилиан также приметил беспокойство Олимпии. В один день, идучи к обедне, он велел ей остаться дома; Дон-Коррадо почел это за благоприятный случай и в первый раз в жизни преклонил колена пред Олимпиею.
— Олимпия! — воскликнул он.
Олимпия изумилась, хотела бежать; но в какое она пришла изумление, когда увидела Максимилиана, с грозным видом к ним идущего, который под видом обедни остался, чтобы подсмотреть за ними.
— Дерзкие! — сказал он важным голосом. Дон-Коррадо бросился к ногам его.
— Старик! — говорил он. — Если моя любовь есть преступление, наказывай меня!
— Твоя любовь, — сказал Максимилиан, — к кому?
Дон-Коррадо взглянул на Олимпию, вздохнул и замолчал. И у Олимпии, стоящей с потупленным взором, с пламенными щеками, и у Олимпии невольный вздох вылетел из груди.
— Встань, молодой человек. — Дон-Коррадо встал. — Чего ты хочешь? — Дон-Коррадо вздохнул. — Говори, чего ты хочешь?
— Сердца Олимпии! Для моего, ее и вашего счастия.
— Чем ты думаешь его составить?
— Любовию и этим, — сказал Дон-Коррадо, вынув кошелек, набитый золотом.
— Сколько в нем? — спросил Максимилиан.
— Десять тысяч.
— О! дешево ж думаешь ты купить счастие. Знай, молодой человек, что, если б я захотел деньгами составить счастие Олимпии, так я сыскал бы двадцать тысяч!
— Скажите, что нужно для ее счастия?
— Сердце, — сказал Максимилиан.
— Вот, вот сердце! — воскликнул Дон-Коррадо. — Вот сердце, навеки посвященное Олимпии!
— Правда ли это?
— Клянусь, ею одною буду дышать, ею одною буду чувствовать!
— Хорошо, но это дело требует размышления, завтра я скажу решительно.
С каким нетерпением ожидал Дон-Коррадо завтра! В полночь встал еще он и считал каждый час, каждую минуту. Как они казались медленны! Пробило шесть часов — он хотел идти к Максимилиану, но на пороге с ним столкнулся, схватил его руку и поцеловал.
— Батюшка! — сказал Дон-Коррадо. — А я хотел было идти к вам.
— Постой, де Геррера, — прервал Максимилиан, — сначала я хочу знать, имеешь ли ты право называть меня отцом. Скажи мне, кто ты таков?
Приготовившийся Дон-Коррадо говорил, что он и Ричард лишились родителей и что путешествуют единственно для просвещения. Он рассказал свои несчастия так живо, так трогательно, что чувствительный Максимилиан не мог удержаться от слез.
— Дон-Коррадо, — сказал наконец Максимилиан, — если ты любишь Олимпию, так принеси жертву.
— Какую? Скажите скорее!
— Оставь всё путешествие, живи в моем доме и закрой мне глаза.
— Скажите: бросься в огонь, в воду — и я всё сделаю!
— Олимпия! — сказал Максимилиан — и Олимпия была уже у ног его. — Сюда, дети! к сердцу моему! Бог да благословит вас. — С слезою радости поцеловал Максимилиан Дон-Коррада и Олимпию. — Почтите поцелуй сей родительским, — примолвил он.
Рука священника соединила на другой день Дон-Коррада с Олимпиею; старый Максимилиан в день свадьбы был весел, как младенец. Прошло несколько времени — и куда девалась клятва Коррада в вечной любви к Олимпии! Ах! она уже ослабевает, да и при самом начале она была один только энтузиазм; уже он делается равнодушен ко всем ласкам Олимпии, нежной Олимпии, заставляющей любить себя насильно; и если что повергало его в ее объятия, то не любовь супружеская, но одно сладострастие. Наконец, где сыновние его обязанности, где его обещание закрыть глаза старому Максимилиану? Смотрите, смотрите, чем заплатил ему варвар; смотрите, что сделал Дон-Коррадо за отеческие благодеяния Максимилиана! Взявши все его деньги, взявши бедную Олимпию, уехал на корабле, отъезжающем в Гишпанию.
Глава 11
Бедная Олимпия почувствовала свое несчастие, бедная Олимпия увидела бездну, изрытую Коррадом, увидела — и содрогалась о будущности. Дон-Коррадо, вместо того чтобы сказать одно ласковое слово — излить бальзам утешения в душу Олимпии, — Дон-Коррадо смеялся над ее слезами, укорял ее и называл плаксивою чувствительностию. Но Олимпия любила его. Чрез несколько времени они остановились в Сан-Себастиане[42]. Тут Дон-Коррадо делал тысячу планов для своей жизни; наконец на одном остановился: он вознамерился купить поместье и жить в оном — но, заглянувши в кошелек, увидел рождающуюся в нем чахотку. Ричард советовал ему немедленно достать лекарства, чтобы не запустил болезни; но Дон-Коррадо не мог найти аптеки, откуда бы выписать лекарства. В один день ввечеру, возвращаясь на квартиру, вдруг он видит бегущего и задыхающегося от усталости человека, который бросается к ногам его, показывает ему кошелек, наполненный золотом, и просит защищать его от убийц, которые, как он сказывал, гнались за ним. Дон-Коррадо, дав ему свой плащ и обменившись с ним шляпою, велит ему следовать за ним; они приходят на квартиру; Дон-Коррадо велит ему объясниться; неизвестный начинает говорить свою историю, мешается в речах, останавливается и повторяет опять то же
