только себя раздували, раздували, раздували! Никаких битников не существует, ебучие идиоты!
Ему явно доставляло удовольствие опровергать литературные мифы.
– Литературу так же хотят держать под контролем, как рыбу и мясо. Рыба и мясо в этой стране отравлены пестицидами и хлоркой. И литература тоже – отравлена фуфлом и блефом. Ничтожество, зависимость и убогость распространились на всю человеческую деятельность без исключения. Поэтому лучше ни черта не делать. Хорошо, что я скоро сдохну. Потому что я не умею бездельничать, как хотел бы. Я постоянно пишу – и мне это надоело до усрачки.
Он разразился хриплым, деланым смехом.
И вдруг спросил с нажимом:
– А в России меня читают?
Я сказал, что читают и уважают.
Я сказал, что у меня есть знакомые, которые его обожают.
И действительно: Алексей Зубаржук, Александр Ревизоров, Олег Мавроматти чтили Берроуза как бога.
И Алина Витухновская.
И Ярослав Могутин.
И многие другие.
Ему было приятно это услышать.
Он снова ушёл в себя и сидел, как богомол в засаде.
И вдруг возгласил:
– How could I? How could I?
И:
– Brion Gysin is a great painter!
А потом очнулся:
– Значит, ты художник? Рисуешь?
Я побагровел и промямлил что-то.
Он хмыкнул:
– Я тоже художник. Писать книги – это мозгоёбство. Мне надоело. Но я и не рисую. Я стреляю.
Я сказал, что мне и моим друзьям в Москве известно, что у него есть свой живописный метод: он стреляет по банкам с краской и таким образом получает изображения на холсте или картоне.
А ещё он стреляет по деревянным дощечкам и делает дыры.
Я сказал, что мне очень хочется взглянуть на его работы.
– Завтра посмотришь, – сказал Берроуз. – Завтра ты даже сможешь поучаствовать в создании моей картины. А сейчас я покажу тебе что-то.
Он кивнул Грауэрхольцу.
Тот нажал кнопку на магнитофоне, стоявшем на книжной полке.
Зазвучала музыка – знакомая до дрожи.
16
Вообще-то я полный профан в музыкальных вопросах, но это был «Танец с саблями» Хачатуряна.
Не узнать его было невозможно.
При первых же звуках этого классического шлягера Берроуз выпрыгнул из своего кресла.
Он скрылся в прилегающей к холлу кухне и тут же вернулся с громадным ножом вроде мачете.
– Вот каким должен быть инструмент артиста! – крикнул он и пустился в пляску.
По-настоящему танцевать он не мог: его еле держали ноги.
Но он умудрялся как-то по-особенному, очень классно крутить шеей, вертеть высунутым языком, вращать глазами и качаться всем телом.
Что касается ножа, то он управлялся с ним весьма ловко.
Я никогда не видел, как танцуют блатные, но телодвижения Берроуза почему-то напомнили именно их – уркаганов.
– Бля, бля, бля, бля, – мне казалось, что именно это он шепчет.
Или: «Ёбс, ёбс, ёбс, сука».
Берроуз был великим скоморохом.
Наконец он утомился и подал знак Грауэрхольцу: музыка прекратилась.
Писатель упал в кресло.
Кресло было на четырёх колёсиках и откатилось вместе с писателем в угол.
– Ты танцевал, как настоящий дервиш, – сказал Томас, ухмыляясь.
– Да, вооружённый дервиш, – проворчал Берроуз. – Видали такого?
– Это было круто, – сказал я.
– Не сомневаюсь, – хмыкнул он. – Я всё делаю круто. Но теперь я устал и хочу спагетти. Том, ты отлично готовишь спагетти. Приготовь нам спагетти с сыром.
Это было сказано с обворожительной улыбкой, но в голосе Берроуза прозвучало то, что Элиас Канетти однажды назвал «жалом приказа».
Томас тут же отправился на кухню.
А Берроуз сказал мне:
– Я вижу, ты ещё сосунок и не расчухал, где оказался. Так я тебе скажу: ты в пироге с какахой. Не задерживайся здесь, а то сам станешь какахой. Или кретином. Америка набита кретинами и дельцами. Нынешняя Америка – падло. Нынешняя Америка – падаль. Нынешняя Америка – повидло с цианидом. Впрочем, она всегда была гнидой. Да и вся эта планета летит в тартарары. Единственное, что необходимо: перестать плодиться и размножаться. Но кретины никогда этого не уразумеют. А дельцам и политиканам это выгодно: они на этом богатеют. Нужна катастрофа, которая урежет население Земли на девяносто процентов. Другой вариант: уход с этой планеты. Ты читал мой роман «The Place of Dead Roads»? В этой книге я утверждаю, что человек – это артефакт, предназначенный для путешествия в космическом пространстве. Только сперва он должен стать этим, черт побери, артефактом. Единственное решение всех проблем: уход с этой планеты. И превращение человека в артефакт, понимаешь?
Он уставился на меня холодными белёсыми глазами и вдруг крикнул:
– Том, как там спагетти?! Скоро?!
– Ещё минутку! – отозвался Томас из кухни.
– Единственным человеком, которого я уважал, был Брайон Гайсин, – сказал Берроуз. – И он любил рассказывать сказку перед сном – каждый вечер одну и ту же сказку. Вот такую: триллион лет назад жил один грязный и вонючий великан-громила. Он никогда не мылся, не брился, не стригся. И однажды он так запаршивел, что ему самому стало противно. Вот он и решил стряхнуть хоть немного слякоти со своих пальцев – чтобы чуть-чуть отстираться. И слякоть с одного пальца упала в пустоту и стала нашей Солнечной системой… Вот и вся, черт побери, сказка.
17
Спагетти вышли на славу.
Сыр оказался настоящим пармезаном.
Взяв вилку, Берроуз молвил:
– Мой тёзка Уильям Шекспир написал однажды: «I must eat my dinner». Это точно.
Все ели в молчании, а потом пили чай с шоколадными конфетами, которые, по словам Берроуза, прислала ему Мадонна.
В свою чашку Берроуз положил сразу три ложки сахара, а потом подумал и ещё одну добавил.
Напившись чаю, Берроуз спросил, ни к кому в отдельности не обращаясь:
– Как вы полагаете, существует ли разрыв между материальным и спиритуальным мирами?
Томас ответил:
– Существуют одни разрывы.
Берроуз посмотрел на него грозно и рявкнул:
– Значит, когда я умру, то уже не смогу писать книги?
Томас спросил:
– Pardon me?
Берроуз расхохотался:
– Я хочу хоть раз написать книгу, которая не будет книгой. Настоящая книга – это отсутствие книги. Производство, которое ничего не производит, кроме отсутствия производства. Маркировка, которая стирает маркировку.
Он сидел нахохлившись, а потом крикнул:
– Человек должен постоянно меняться, чтобы оставаться самим собой! Понимаешь?!
– Понимаю, – умиротворяюще сказал Томас.
– А ты хитрый. Но не слишком, – хмыкнул Берроуз. – Буддисты знали, что никакого субъекта не существует. Всё это иллюзия, морок. Даже книги.
Потом он обратился ко мне:
– Ты думаешь, мёртвые смехотворны? Или живые куда более смехотворны?
Я сказал:
– И те и другие.
Берроуз расхохотался и погрозил мне пальцем:
