и цвет старинных времен.
Боль.
Лицом к магической и живучей боли.
Сраженье.
В достоверном кровавом сраженье.
Пусть же уйдет незримый народ,
которым мой дом окружен.
Песня сухого апельсинного дерева
Для Кармен Моралес
Перевод Виктора Андреева
Дровосек, отруби
мою тень на земле,
чтобы жалкий, сухой
ствол не виделся мне.
Тень мою каждый миг
свет обводит дневной,
а в ночи тыщи звезд
силуэт множат мой.
Жить, не видя себя.
Только грезить о том,
что мой высохший ствол
стал цветущим стволом.
Дровосек, отруби
мою тень на земле,
чтобы жалкий, сухой
ствол не виделся мне.
Песня об уходящем дне
Перевод Виктора Андреева
Как тяжело мне, день,
позволить тебе уйти!
Уйдешь ты, наполненный мною,
вернешься – меня не узнаешь.
Как тяжело мне, день,
оставить в твоей груди
все, что было возможно
в невозможности мига.
Приходит вечер – Персей
цепи с тебя срывает,
и ты бежишь по горам,
раня ноги свои.
Не могут тебя обольстить
ни тело мое, ни плач,
ни реки, в которых ты
дремлешь в часы сиесты.
От Востока на Запад
несу твой округлый свет.
Великий твой свет, что держит
душу мою в напряженье.
Как тяжело мне, день,
от Востока на Запад
нести тебя, и твой ветер,
и птичьи стаи твои.
Цыганское романсеро
Перевод Анатолия Гелескула
1
Романс о луне, луне
Кончите Гарсиа Лорке
Луна в цыганскую кузню
вплыла жасмином воланов.
И смотрит, смотрит ребенок.
И глаз не сводит, отпрянув.
Луна закинула руки
и дразнит ветер полночный
своей оловянной грудью,
бесстыдной и непорочной.
– Луна, луна моя, скройся!
Если вернутся цыгане,
возьмут они твое сердце
и серебра начеканят.
– Не бойся, мальчик, не бойся,
взгляни, хорош ли мой танец!
Когда вернутся цыгане,
ты будешь спать и не встанешь.
– Луна, луна моя, скройся!
Мне конь почудился дальний.
– Не трогай, мальчик, не трогай
моей прохлады крахмальной!
Летит запоздалый всадник
и бьет в барабан округи.
На ледяной наковальне
сложены детские руки.
Прикрыв печальные веки,
одни в ночной глухомани,
из-за олив выходят
бронза и сон – цыгане.
Где-то сова зарыдала —
так безутешно и тонко!
За ручку в темное небо
луна уводит ребенка.
Вскрикнули в кузне цыгане,
замерло эхо в горниле…
А ветры пели и пели.
А ветры след хоронили.
2
Пресьоса и ветер
К Дамасо Алонсо
Пергаментною луною
Пресьоса звенит беспечно,
среди хрусталей и лавров
бродя по тропинке млечной.
И, бубен ее заслыша,
бежит тишина в обрывы,
где море в недрах колышет
полуночь, полную рыбы.
На скалах солдаты дремлют
в беззвездном ночном молчанье
на страже у белых башен,
в которых спят англичане.
А волны, цыгане моря,
играя в зеленом мраке,
склоняют к узорным гротам
сосновые ветви влаги…
Пергаментною луною
Пресьоса звенит беспечно.
И оборотнем полночным
к ней ветер спешит навстречу.
Святым Христофором вырос
нагой великан небесный,
и мех колдовской волынки
поет голосами бездны.
– О, дай мне скорей, цыганка,
откинуть подол твой белый!
Раскрой в моих древних пальцах
лазурную розу тела!
Пресьоса роняет бубен
и в страхе летит, как птица.
За нею косматый ветер
с мечом раскаленным мчится.
Застыло дыханье моря,
забились бледные ветви,
запели флейты ущелий,
и гонг снегов им ответил.
Пресьоса, беги, Пресьоса!
Все ближе зеленый ветер!
Пресьоса, беги, Пресьоса!
Он ловит тебя за плечи!
Сатир неземного леса
в зарницах нездешней речи…
Пресьоса, полная страха,
бежит по крутым откосам
к высокой, как сосны, башне,
где дремлет английский консул.
Дозорные бьют тревогу,
и вот уже вдоль ограды,
к виску заломив береты,
навстречу спешат солдаты.
Несет молока ей консул
и потчует для порядка
стаканчиком горькой водки,
но ей без того несладко.
Она и словечка молвить
не может от слёз и дрожи.
А ветер верхом на кровле,
хрипя, черепицу гложет.
3
Схватка
Рафаэлю Мендесу
В токе враждующей крови
над котловиной лесною
нож альбасетской работы
засеребрился блесною.
Отблеском карты атласной
луч беспощадно и скупо
высветил профили конных
и лошадиные крупы.
Заголосили старухи
в гулких деревьях сьерры.
Бык застарелой распри
ринулся на барьеры.
Черные ангелы стелют
снежную пряжу по скалам.
Крылья их сталь оперила,
сталь с альбасетским закалом.
Монтилец Хуан Антоньо
скатился к темным провалам.
В лиловых ирисах тело,
над левою бровью – гвоздика.
И крест огня осеняет
дорогу смертного крика.
Судья с отрядом жандармов
идет масличной долиной.
А кровь змеится и стонет
немою песней змеиной.
– Так повелось, сеньоры,
с первого дня творенья.
В Риме троих недочтутся
и четверых в Карфагене.
