Прибыв наконец 2 декабря после долгого путешествия в Москву в вагоне, некогда предназначенном для императорской семьи (поскольку неблагоприятные метеоусловия на тот момент исключали авиаперелет), сам генерал и его многочисленная свита – в которую входил, разумеется, и Жорж Бидо – должны были разместиться в особняке в переулке Островского, зарезервированном для высоких гостей, а остальные члены делегации – в гостинице. Генерал де Голль сразу же проявил свой несговорчивый нрав, отказавшись следовать протоколу приглашающей стороны. Он объявил, что поселится в посольстве, несмотря на отсутствие там отопления. Разубедить его пытался посол Гарро, хотя его, вероятно, беспокоил не столько комфорт главы Временного правительства, сколько советская реакция на такое решение. Но генерал ничего не хотел слышать, и опасения Гарро оправдались. В тот же день Сталин, впервые встретившись с гостем из Франции, не мог скрыть своего недовольства.
Как писал генерал, его приняли в Москве с триумфом. По словам же военного корреспондента Александра Верта, напротив, крайне сдержанно: «Де Голль смотрел на собравшихся, а те на него, не зная, кто перед ними. Никакой шумихи не было».
Как было на самом деле, судить трудно. Но факт остается фактом: дипкорпус присутствовал в полном составе, как и на приеме Черчилля, в то время как прибытие чешского президента Бенеша немногим ранее приветствовали лишь два посла – Франции и Югославии41.
Первая встреча Сталина и де Голля состоялась тем же вечером 2 декабря. Генерал неплохо к ней подготовился. В день отбытия из Парижа Жорж Бидо отправил Гарро телеграмму со списком вопросов, подлежащих обсуждению. Во главе списка, разумеется, шел германский вопрос, в первую очередь проблема левого берега Рейна. Далее поднимались проблемы коллективной безопасности и интересов Франции в СССР. Две темы особенно беспокоили французскую делегацию. Прежде всего французские военнопленные, находящиеся в СССР, а также советские граждане, как военные, так и гражданские лица, угнанные немецкой армией при отступлении, равно как и те, кто отказывался добровольно возвращаться на родину. По весьма приблизительным оценкам французского Министерства иностранных дел, число советских граждан, находившихся во Франции, колебалось от 60 до 100 тысяч человек42. Усложняла ситуацию, наряду с разбросом в оценках размера этого контингента, и его разношерстность. В него входили военнопленные, использовавшиеся на стройках немецкой армией, гражданские работники, мобилизованные Организацией Тодта, дезертиры, просочившиеся в ряды ФФИ, наконец, служившие в армии Власова советские граждане, которых германское командование перебросило во Францию и Бельгию, чтобы пополнить личный состав истощенных и обескровленных немецких дивизий. Некоторые из этих «советских военнопленных», выдачи которых требовал СССР, представляли собой ранее неизвестную проблему, связанную с их гражданством по рождению. Так обстояло дело с жителями Прибалтики и поляками, вовлеченными в советскую систему координат в силу пакта, заключенного в августе 1939 г., оспаривавшими законность своего статуса и требовавшими признания их иностранцами в СССР, каковое требование Москва сразу же отвергла. В свою очередь, ситуация с французскими военнопленными в СССР на первый взгляд казалась более простой, хотя и их состав был неоднороден. Несколько сотен попали в плен в ходе сражений 1939–1940 гг., бежали из немецких концлагерей и пытались найти убежище в СССР, где с ними обошлись крайне сурово, упрятав в самые зловещие застенки Лубянки и Бутырки. Перелом в политике, произошедший 22 июня 1941 г. и превративший Францию из врага в союзника, далеко не сразу улучшил участь этих беглецов, несмотря на неоднократные ходатайства за них генерала де Голля.
Но самый значительный контингент французов составляли так называемые мальгрену («призванные против воли») – эльзасцы, которых насильно забирали служить в вермахт. Неизвестно, сколько тысяч из них были взяты в плен советскими войсками, которые видели в них только немецких солдат. Генерал де Голль добился создания для них специальной миссии по репатриации, но ее работу парализовало требование Сталина «вернуть» сначала советских граждан, находящихся во Франции, в первую очередь солдат армии Власова, а также гражданских лиц, угнанных на работы, к которым он также относился как к изменникам. Генерал де Голль знал о болезненности этого вопроса для эльзасцев и настоял на том, чтобы он шел первым пунктом в повестке дня франко-советских переговоров. Наконец, его крайне беспокоило положение народов Центральной Европы, живших на территориях, «освобожденных» советскими армиями. Если сведения, которые сообщал о Чехословакии его аппарат, его несколько успокаивали, то с Польшей дело обстояло далеко не так гладко. Это становится понятно из записки от 22 ноября 1944 г., которую МИД посвятил этим вопросам: «На первый взгляд не кажется, что лондонское правительство [Чехословакии] должно столкнуться с теми же трудностями, с которыми вынуждено сейчас иметь дело лондонское правительство Польши. В своем выступлении 1 февраля 1944 года перед Госсоветом д-р Бенеш изложил свои взгляды на то, какой он видит революцию, которая должна произойти в Чехословакии после войны, и как он собирается решать политические проблемы, к которым она приведет. Не уподобляясь Советам, которые допускают существование в государстве лишь одной партии, д-р Бенеш рассматривает создание новой политической системы, основанной только на трех партиях… он заявил о своем желании отказаться от старого режима, где каждый мог основать свою партию»43.
Весьма поучительна служебная записка от 1 ноября по польскому вопросу, подготовленная для генерала де Голля и оправдывающая его беспокойство: «В целом, после Московской конференции шансы Люблинского комитета, действующего на территории Польши и пользующегося безоговорочной поддержкой русских, на то, чтобы в ближайшем будущем заменить лондонское правительство Польши, оцениваются очень высоко. Сразу же после президентских выборов американская администрация, освободившись от предвыборных забот, вероятно, выскажется в пользу Люблинского комитета. Вполне возможно, что председательствовать в нем будет г-н Миколайчик». И автор заключает: «Не пора ли и Франции вступить в контакт с Люблинским комитетом?»44
Мы так подробно остановились на этих двух записках, на этих двух докладах, которые управление тщательно подготовило, чтобы обрисовать генералу де Голлю перед его поездкой в СССР взаимоотношения крупных восточноевропейских стран и Москвы, потому что они демонстрируют, насколько сведения, полученные из ведомственных источников, могли склонить его к мысли, что дрейф целого региона в сферу влияния СССР – дело само собой разумеющееся и помешать ему никак нельзя. С одной стороны, их авторы настаивают на наличии у президента Бенеша убежденности в возможности строить относительно мирные отношения с СССР в обмен, вероятно, на сближение чехословацкой политической системы с однопартийной системой, за которую выступала Москва. С другой, представляют как неизбежность согласие США на приход к власти при поддержке Москвы Люблинского комитета.
