бранью. Я ничего не слышала, но, наверное, вы поливали меня последними словами. Мне было так невыносимо плохо. Неподалеку на нас таращились какие-то ребятишки... деревенские, должно быть. Но я видела лишь ваше лицо. Пепельно-серое. И черной дырой шевелился рот, но я все равно не слышала ни звука. И вдруг, мгновенно... вдруг я почувствовала к вам страшную симпатию.
Стриндберг замирает, свет белеет, движение прекращается, рот закрывается, музыка скользит ввысь и смолкает, он открывает глаза и вперяется в пустоту.
Давид. Мне показалось, я поняла вас, поняла до конца. Мы оба были никому не нужны. О, какая страшная минута. Словно это безумное, землисто-серое лицо с черной дырой вместо рта было мое собственное. И мое тоже.
Стриндберг (они стоят почти вплотную, он поднимает руку, чуть ли не стеснительно, и касается ее щеки. Полная тишина). Да. Да.
Давид. В Гре, наверное, разыгрался страшный скандал.
Стриндберг молчит.
Шиве (как-то неуверенно, хочет переломить настроение, собирается с духом, приближается едва слышными шагами). Я со своей стороны смотрю на женщину как на цветок...
Стриндберг. Что?
Шиве. Разве не следует... стараться... воспринимать женскую сущность... в виде растения...
Стриндберг (безжизненно). О Господи, этот идиот все еще здесь...
Шиве. Мы же фотографа ожидаем. Он должен прийти сегодня вечером.
Стриндберг. Фотографа.
Шиве. Чтобы увековечить вас с труппой Дагмартеатра. Для потомков.
Стриндберг. Для потомков. Ах, для этих, да, да.
Шиве. Сходить... узнать... где он?
Стриндберг. Сходите.
Шиве. Господин Стриндберг? (Почти застенчиво.) Я сегодня понял, что, пожалуй... недостаточно силен. Для театра. Это как-то... очевидно. Недостаточно сильный. Пожалуй, стоит поменять... Подумываю о страховом деле, пожалуй. Но вы, вы... (Замолкает, безжизненно смотрит на Стриндберга и говорит извиняющимся тоном.) Простите. Простите. (Уходит.)
Сири (лежавшая на кровати, встает, подходит). Ничего у нас не получится. Полагаю, это конец моей театральной карьеры.
Стриндберг. Театр безутешен.
Сири. Ничего не поделаешь, я все же питала определенные надежды. (Смотрит вслед Шиве.) Даже он, Бог знает, вернется ли.
Давид. Так что, значит, конец?
Стриндберг (садится, измученно, но упрямо). Нет, надо продолжать. Собраться с силами. Я в долгах, нам всем нужны деньги, а занять негде. Осталась единственная лазейка — этот вот экспериментальный театр. Ни один другой театр не желает меня ставить. Ни один издатель не берет моих книг, никому не интересны мои статьи, все говорят об мне гадости. Десять лет преследований, они загнали меня сюда, на дно. В эту проклятую крысиную нору, Дагмартеатр, с этой проклятой пьесой — это все, что у нас есть. Но мы еще кое на что годимся, следовательно, обязаны завершить репетиции «Сильнейшей». Все очень просто.
Сири. Значит?
Стриндберг. Значит. Продолжаем.
Давид. Да.
Стриндберг (с трудом). Страница 5, сверху. «Странное у нас было знакомство».
Сири. «Странное у нас было знакомство». (Пауза, смотрит на Мари.) Да уж, действительно.
Стриндберг (дружелюбно). Продолжай.
Сири. «Странное у нас было знакомство — увидев тебя впервые, я испугалась, так испугалась, что не смела выпустить тебя из виду; что бы ни делала, всегда старалась держаться к тебе поближе — я не отваживалась быть твоим недругом, поэтому стала твоим другом». (Ледяным тоном.) Ложь от начала до конца. (Продолжает как ни в чем не бывало). «Но когда ты приходила к нам, возникала некая дисгармония, поскольку я замечала, что мой муж тебя не переносит». Совершенно верно. Он понял, что свобода — штука заразная. «И я чувствовала себя не в своей тарелке, как бывает, когда платье плохо сидит, — и всячески пыталась заставить его быть с тобой поприветливее, но безуспешно — пока ты вдруг не объявила о своей помолвке! Тут-то и началась такая горячая дружба, что у меня сперва создалось впечатление, будто вы лишь теперь, после того как ты очутилась под надежным прикрытием, осмелились показать свои истинные чувства». Под надежным прикрытием в тюрьме, хочет он сказать. Должна признать — поистине гениально все перевернуто с ног на голову. Это что же, бедняжка Софи, значит, жених... и если бы они с Мари были вместе... ты бы не так сильно ревновал... но дело-то в том, мой милый, что ведь это ты ревновал к...
Стриндберг (в страшном раздражении). К черту комментарии! Что за неслыханная манера принимать прочитанное на свой счет... просто неслыханные самонадеянность и эгоцентризм... как будто и сомнений быть не может, что речь идет о тебе и твоих чертовых обезьянах... точно ты пуп земли... Хватит болтать, играй! Ты должна раз и навсегда научиться играть и держать рот на замке!
Сири. И пусть тогда из ушей лезет?
Стриндберг. Заткнись и играй!
Сири. Ну ладно, только вот пьеса прескверная, и к тому же сплошное вранье, я все отчетливее это вижу... теперь, когда мы сами... Успех в Копенгагене ей можно обеспечить лишь одним способом — сыграть ее на финском языке, объявив, что это что-нибудь из Ибсена!
Стриндберг (в бешенстве, энергично тычет в нее пальцем). Тебя! Тебя! Тебя я больше ни словом не упомяну в своих книгах! В наказание!
Сири. Ой, помогите! Умираю. Не ослышалась ли я?
Давид. Но разве обязательно, играя эту пьесу, выяснять, что на самом деле правда, а что ложь, это же...
Стриндберг (энергично тычет пальцем в текст пьесы). Истинно каждое слово! Чистая документальная правда! И никаким враньем вам от нее не открутиться! Это документ! Разве в нашем браке не возникла дисгармония, точно как я здесь документально зафиксировал, не возникла, может, в нашем браке дисгармония, когда появилась эта корова???
Сири. Милый малыш Август. Тебя всегда, во все времена, как и множество других мужчин, охватывал и охватывает совершенно нелепый страх при встрече со свободной женщиной. Часы у тебя в штанах заливаются тревожным звоном. Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Опасно! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! И ты до смерти пугаешься и кричишь, что она лесбиянка. Б-з-з-з-з-з-з-з-з...
Стриндберг. Так! Может, она не лесбиянка? А?!
Давид. Ну а если и так: so what[2]?!!
Стриндберг (веско, страстно). Не свободной женщины я боюсь. Тебе прекрасно известно, что других я просто не перевариваю. Но эти свободные женщины обязаны работать, любить меня, а не говорить гадости и издеваться над моим стручком!!!
Сири. Да, для тебя женщина определенно не цветок...
Стриндберг. Тогда уж цветок мака. Красивый снаружи, а внутри — опиум. Опиум! Раз попробуешь — и все, больше ты без него жить не в силах, превращаешься в раба. Опьяняет и порабощает. (В восхищении от придуманного им образа.) Женщина — это цветок мака!
Сири. О, сколько же в нем ненависти к
