Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
городов в связи с сохраняющимся страхом перед внутренними врагами, а также убеждением, что требование получать прописку – единственный способ регулировать передвижение потоков населения в условиях стремительной урбанизации[128]. Расширение зоны, где действовали паспортные ограничения, также свидетельствовало о признании того, что политика распределения потребителей давала существенное преимущество крупным городам и была нацелена на сокращение числа торговцев, работавших на серых и черных рынках. Эти города сохраняли и свою роль культурных столиц: тех, кто нарушал нормы поведения, например москвичек, обвиненных в сексуальных связях с иностранцами в 1957 г., – высылали из города[129].
Несмотря на то, что передвижения граждан контролировались непростой системой прописки, на официальном уровне о миграции в крупные города говорили исключительно в позитивном ключе. Партийные лидеры и советские планировщики считали, что большие городские пространства способствуют формированию «нового советского человека», поскольку выступают идеальным пространством для социального и этнического смешения и модернизации. Каждый гражданин имел возможность внести вклад в строительство современных городов и получить от этого пользу[130], ведь подобное общее занятие должно было помочь быстрой интеграции мигрантов вместо их изоляции, как, они полагали, это происходило на Западе. Советские комментаторы с гордостью отмечали, что в послевоенные десятилетия народы Кавказа и Средней Азии урбанизировались быстрее, чем другие национальные группы СССР, хотя общие показатели меньшинств в городах оставались ниже среднего[131]. Урбанизация была наиболее эффективным способом преодоления отсталости и разрушения традиций, поскольку она открывала глаза на «широкий мир»[132]. В то же время в центре дискурса о пользе урбанизации оказались республиканские столицы, такие как Тбилиси (Грузия), Алма-Ата (Казахстан) или Ташкент (Узбекистан), где сохранялось преобладание этнических русских на административных позициях или квалифицированных должностях. Эта проблема была пережитком царской эпохи, усиленная выборочным доверием Сталина[133]. Ленинград и Москва давали блестящие примеры перспектив развития Советского Союза, но на пути к ним действовали тщательные ограничения. Азамат Санатбаев, который в 1970-е гг. возил в Москву группы из Средней Азии, вспоминал, что в его задачу входило «рассказывать им, как коммунизм может связать жителей Средней Азии с городской жизнью, так что в итоге мы станем единым советским народом»[134]. Но сначала периферия должна подняться до уровня центра.
Двойственность советских взглядов и практик в отношении смешения и перемещения их жителей действовали и в столицах. Обе столицы, по мнению Орен Йифтахель, исследователя крупных мировых городов, были «серыми зонами»[135]. Серые зоны возникают тогда, когда государственные и городские власти пытаются примирить ограничения официальных путей поступления в современные города необходимого или хотя бы достаточного человеческого капитала, с желанием контролировать ценные центральные пространства. В 1950-х гг. и позже сотни тысяч советских граждан въезжали в Ленинград и Москву, а также в Тбилиси и Ташкент и выезжали из них ежедневно: на работу, за покупками или на учебу, для осмотра достопримечательностей, в гости к друзьям или родственникам, на короткий или долгий срок. Они привносили в жизнь городов свои навыки и энергию, подкрепляя ими высокий статус желанных советских столиц. Суровость законов о прописке компенсировалась их непоследовательностью, а наказания за нарушения были произвольными. В случае если у мигранта не было прописки, ему могли вынести предупреждение или выслать – в случае с Москвой – на «101-й километр», за пределы города; посадить в тюрьму или отправить в ссылку в дальние города. Прописка не выполнила свою основную задачу – очищения городов от «нежелательных лиц». Некоторые мигранты, приехавшие в Ленинград и Москву, избегали преследований, просто уезжая домой.
Реза Ахмедова, чей отец был подвергнут чистке 1937 г. и расстрелян в Баку (Азербайджан), когда ей было шесть лет, подала документы в технический институт в Ленинграде, надеясь, что никто не будет смотреть ее досье или узнавать о ней какие-либо сведения[136]. Так и случилось. Отец, занесенный в черный список, использовал связи, чтобы перевести сына из Ереванского художественного института в аналогичное учебное заведение в Москве[137]. Советские граждане из ближних и дальних областей видели в центральных городских пространствах потенциальные убежища и места, предоставляющие много возможностей. Туда можно было переехать, чтобы скрыть плохую репутацию, свою или семейную, задокументированную в отдаленных родных республиках.
Образование обеспечивало путь к успешной интеграции нерусских советских граждан с юга и востока в Ленинграде и Москве. Согласно переписи населения, в 1959 г. в Москве проживало 80,5 тыс. татар, а также приблизительно 5 тыс. армян и грузин соответственно[138]. Советский этнолог Ю. В. Бромлей отмечал, что послевоенные мигранты-татары, – многие из которых служили в Советской армии, – все чаще уверенно владели двумя языками. Новые потоки мигрантов часто присоединялись к более интегрированным сетям в двух столицах, а учащиеся посещали в том числе русскоязычные школы[139]. Большое количество студентов превратило татарскую диаспору в привилегированную в глазах принимающего городского населения. Увеличилось и число студентов и специалистов, приезжающих в Ленинград и Москву из Азербайджана. Это было вызвано тем, что республика значительно урбанизировалась в 1930-е гг., в период расцвета нефтяной промышленности Азербайджана[140]. Партийные школы в обеих столицах продолжали готовить будущих руководителей для всех советских республик, руководствуясь целями послевоенной советской политики: «нативизировать» ряды республиканского управления путем коренизации[141].
В 1950-х гг. и позже студенты со всего Советского Союза стали обычным явлением в Ленинграде и Москве. Благодаря растущей системе образования на Кавказе и в Центральной Азии образовательные учреждения появлялись и в сельских районах; увеличивалось количество молодежи, получившей среднее, а затем и высшее образование. В южных республиках росло число образовательных учреждений, обучение в которых велось на русском языке: сначала они появились в городах со значительным количеством русского населения, а потом и в сельской местности, где русскоязычное образование быстро стало ассоциироваться с возможностью социальной мобильности[142]. Айбек Ботоев вспоминал, что в 1950-х гг. в его родном кыргызском селе более чем в ста километрах от столицы республики, Фрунзе, русскоязычная школа пользовалась большой популярностью, а Элисо Сванидзе рассказывала, что в ее селе в Абхазии (Грузия) все родители, желающие лучшей жизни для своих детей, непременно отправляли их учиться в русскую школу[143]. Такие убеждения быстро распространились по всему Советскому Союзу. Поскольку русский язык получил признание как язык науки, технологий и межкультурного общения, советское государство стремилось к тому, чтобы все студенты, желавшие получить образование, могли получить его на «привилегированном» языке, даже если для этого требовалось закрыть «национальные» школы[144].
Русскоязычное обучение и высшее образование, полученное в России, стали ключом к общесоюзной социальной и профессиональной мобильности. Было признано, что высшие учебные заведения Ленинграда и Москвы давали образование, непревзойденное по качеству
Ознакомительная версия. Доступно 25 страниц из 125
