меня этот проклятый то бежать, как вспугнутый джейран, то падать, словно подмытый водой камень. Но сердце мое выдержало. А сам девона... Что ж? Он такой же человек, как и все, из мяса и костей; сильный со слабыми и слабый с сильными. Больше мы его не увидим...»
И это было правдой.
Прошли дни. Все забылось, как ночной тяжелый сон забывается в дневных заботах. А бубен навсегда остался в нашем роду. По завету деда, хранили его связанным — чтобы не брякнуло гремучее кольцо, не прогудела ненароком натянутая злой волей кожа... И никто никогда не смел его коснуться — кроме вас, негодных сорванцов. А теперь? Я и сама не знаю, нужно ли было его бояться. Когда, щелкнув пальцами, ночь превращаешь в день — мрак ночи уже не страшен. Когда деревянная коробочка доносит в наши горы голос Москвы, кажется, что и горы склоняют головы перед человеком...
Вот так говорила бабушка, а я слушал, как слушают сказку в детстве — нестерпимое любопытство заставило меня привстать с места. Я ведь был очень молод тогда... Едва дождавшись конца рассказа, хотел я тотчас же разыскать среди старых вещей таинственный связанный бубен. Пусть в моих руках заговорит он, промолчавший столько лет! Посмотрим, испугает ли он меня — будущего студента? Но тут пришли мои друзья, позвали в школу на выпускной вечер, а назавтра... Назавтра мы услышали, что началась война.
Что говорить, у всех в памяти эти годы. Я стал не студентом, а солдатом. Словно полжизни осталось за плечами, когда я вновь увидал родные места. Бабушки уже не было с нами. Вспоминая о ней, я вспомнил также историю бубна, и показалась она мне, пережившему вместе со всем народом столько действительных бед и ужасов, весьма темной и неправдоподобной... Да и в самом деле — не призраки ли это людского воображения, угнетенного вечной нуждой и бессилием перед могуществом стихий?
Хамраев замолчал, прикрыл смуглой рукой темные внимательные глаза. Его тотчас же атаковали:
— При чем тут музыка?
— И это все, что вы знаете? Разгадки так и не будет?
— А был ли бубен-то? Может, бубна-то и не было?
Эта последняя реплика была высказана весьма иронически — Феликсом. Рассказчик перевел на него взгляд.
— Погодите... История моя еще не окончена... Года через три после окончания вуза был я послан в командировку в наш областной город. Чтобы убить время до назначенного мне делового свидания, забрел в краеведческий музей. В старом здании было тихо и прохладно. Немногочисленные посетители разглядывали чучела птиц, размещенные в высохших стеблях тростника, изучали устарелые диаграммы... Среди седел, украшенных бирюзой, чеканных блюд и золотом шитых халатов, экспонировались народные музыкальные инструменты. Были здесь и дойры, чирманды — разного вида бубны, похожие круглостью своей и тусклой желтизной на солнце в пасмурный день. Один бубен выделялся из всех размерами и прокопченной кожей. Что-то знакомое увиделось мне в нем. Детская память — в ней, как в форме, все отлито... Я не мог ошибиться — это был тот самый бубен, загадка моего детства! Этикетка, указывающая, где был приобретен бубен, подтвердила мое воспоминание. Взволнованный, разыскал я сотрудника музея, снисходительного юношу в больших очках. Рассказанное мною он тотчас же отнес к какой-то категории легендарных сюжетов, относительно чудесных свойств бубна выказал явное недоверие. Впрочем, мне была обещана подробная консультация через несколько дней. Я пришел в назначенный срок и услышал много интересного. Оказывается, такая фигура, как Махдум-девона, говорит о том, что пережитки шаманизма сохранялись в моих родных местах, как и в соседней нам Киргизии, довольно долго и после победы мусульманства. Ведь все это — пляска, пение, стремление внушить слушателям страх, доведя себя до истерического припадка — характерно именно для шаманства. В бубне, разумеется, не было ничего особенного, кроме больших размеров. Секрет его воздействия — в манере игры, в подборе определенных ритмов, которые, сочетаясь с движениями девоны, как бы гипнотизировали слушателей...
— Я читал о каком-то зарубежном кинофильме, — припомнил хозяин дома. — На экране — герой спасается от погони, его стремительный бег сопровождается ритмическим стуком. Ритм убыстряется — и все чаще бьются сердца зрителей. Некоторых выносили из зала — сердечный приступ...
— Да, у каждого легендарного цветка есть свой корень. И растет он из почвы реальности, — задумчиво сказал молчавший до сих пор историк Шахов.
— Однако не понимаю, — пожал плечами Феликс, — речь зашла о музыке. А свернули на какие-то суеверия. Шаманы — и музыка! Что тут общего?
— «Уме недозрелый, плод недолгой науки, покойся...» — насмешливо процитировал Шахов и продолжал серьезно: — Музыка возникла в неразрывной связи с первобытной магией. Примеров — множество. Австралийский колдун запугивает соплеменников «чурингой» — горшком на палке. Вертясь, она свистит, завывает, выдается это за голос божества. У пигмеев Африки поверье: в лесу живет таинственный Эсамба. Его голос похож на звучанье огромной трубы... И предвещает он смерть услышавшему. Люди в ужасе, жрецы довольны — их боятся... На более поздних ступенях развития общества — у служителей культа то же самое стремление воздействовать на верующих при помощи различного рода звуковых и музыкальных эффектов. Храм Неба в Пекине... Разве не изумляла верующих необыкновенная акустика? Шепчешь возле круглой ограды — и на противоположной стороне слышно каждое слово, а диаметр двора — сто метров... В Индии — ниастаранга. Вообразите — огромная труба, в мундштуке у нее паутина, жрец, начиная молитву, приставляет к шее две такие трубы. Паутина дребезжит, звук получается ужасающий, народ трепещет...
— А музыка? — упрямо переспросил Феликс. Профессор Корнозев погрозил ему, кивнул Шахову: — Продолжайте свою мысль, Иван Матвеевич!
— Так вот я и говорю: во все времена служители религии не пренебрегали этим могущественнейшим средством воздействия на души. Диапазон тут широк: от величавого хорала в католическом соборе до записей модного джаза, которыми американский священник наших дней заманивает в церковь молодежь...
— Словом, музыка — опиум для народа, — фыркнул Феликс. — Что и требовалось доказать...
Шахов молча развел руками. Хозяин дома нахмурился.
— Ирония хороша до определенных пределов... Я, может быть, сам подлил масла в огонь разговорами о кибернетике... Но поговорим серьезно! Вспомним о песне — боевом знамени революций. О музыке, возвышающей душу, глубоко человечной и могучей... Да что! Лучше меня скажет сама музыка. Вот, кстати, союз техники и музыки — включаю магнитофонную запись только что прослушанного концерта. И слушайте не вполслуха, молодой человек!
...Могучей
