в виде глянцевой розовой коробочки, в которой была настольная игра в домино, мол, захотелось проветриться, съездить в Москву. Впрочем, подобная прогулка тоже не вернула радость в дом, напротив, постепенно стало ясно, что в матушку вселилась душевная болезнь, и она, страдая от невообразимых вспышек ревности, подозрительности и вездесущих мнимых врагов, вечно следящих за ней и ее домом, в один день тихонько скрылась и утопилась в реке неподалеку.
С тех пор отец и сын стали жить каждый сам по себе, объединяла их только крыша над головой. Впрочем, длилось это не до бесконечности, ибо в конце концов родителю пришлось краснеть за нескромные шалости великовозрастного дитяти и воспитывать нудными нотациями, которые, впрочем, отпрыску были совершенно безразличны.
Немец вернулся, когда уже стемнело, в добром подпитии с тяжелой торбой на плече и радостно воскликнул:
— Ребята, простите, немного припозднился, баба не отпускала, по мужику соскучилась, — то ли выдал желаемое за действительное, то ли сочинил на ходу одноногий, оправдываясь. Глаза его блестели от нахлынувших хмельных слез, почерневшие руки по-прежнему тряслись, едва удерживая увесистую дорогую ношу и костыли.
— Простить, говоришь, сейчас ты у меня на одной ноге поскачешь, куда глаза глядят, — взбесился Ленька, который терпеть не мог, когда кто-то делает не так, как он приказал.
— Ну что вы, пацаны, я же принес! Как просили…
Но было поздно. Ленька подскочил к Немцу, выхватил из его рук торбу с бутылками, затем костыли и с непомерной яростью, зародившейся в ходе длительного ожидания самогона, свалил с ног и начал бить ботинками по голове, животу и просто куда попало. От стадного чувства подоспели помощники, и они втроем отметелили выпивоху до полусмерти.
Отдышавшись, сели, выпили за полчаса все, что принес Немец, закусили антоновкой, и, поймав прилив пьяного адреналина, потащили избитого к воде. У самого берега малохольного Костика скрутило от непомерной выпитой дозы, и когда все лишнее вылезло наружу, Степа оттащил его обратно. Оставшийся в воде Ленька схватил беднягу Немца за грудки и сунул под воду, удерживая и громко отсчитывая драгоценные секунды. Когда бездыханное тело утонуло, позвал Степу, чтобы вытащить его на берег.
— Есть охота, — вымолвил Степа, когда мокрого Немца бросили в метрах десяти от воды. — Кишки свело, яблоки кислые поперек горла встали.
— Мне бы высохнуть, а уж тогда и поесть можно, — Ленька плюхнулся рядом со спящим, свернувшимся калачиком, Костиком.
У разведенного костра подростки погрелись самую малость, обсохли, но бросать на пляже мелкого пацана в шортиках на одной лямке не решились и, глядя на лежащее неподалеку тело Немца, Ленька вдруг произнес:
— Идея, сейчас поедим! — парень быстро подобрался к мертвецу, ощупал его с головы до ног и достал из кармана старой мокрой куртки нож в кожаном чехле, тут же проверил, насколько лезвие острое, и одним махом разрезал ткань на груди. При свете горящего костра на обнажившемся теле отчетливо угадывался татуированный профиль Сталина в области сердца. Ленька, недолго думая, сделал глубокий разрез.
— Ты что делаешь? Зачем? — не понял абсурдных действий пьяный Степа, который успел подползти на четвереньках.
— Ты же этого хотел, сейчас все устрою! — расхохотался перепачканный кровью хмельной Ленька, ударом кулака разломал ребро Немца и вытащил сердце. Минут двадцать он прыгал вокруг огня, исполняя невероятные танцевальные движения, издавая громкие звуки, словно шаман, изгоняющий духов. Затем нагнулся, чтобы вытереть испачканные руки об одежду уснувшего рядом Костика, положил около него нож. Вдруг понял, что сильно устал, и побрел домой.
Костик проснулся, едва забрезжил рассвет. Он озяб, к тому же худые коленки его, торчащие из-под шортиков, всю ночь упирались в колючую проволоку, невесть как оказавшуюся на городском пляже. Во рту пересохло, голова раскалывалась, а вокруг никого, разве только Степа сидел отрешенно, закрыв руками уши, мотал головой и выл. Как только глаза Костика привыкли к темноте, подросток в сандалиях, не в силах встать, пополз к воде, чтобы попытаться умыться и отмыться, однако на пути уперся во что-то холодное и мокрое. Приподнявшись, оказался на уровне стеклянных глаз Немца, которые безжизненно уставились на него. Испугавшись, ненароком дотронулся до оголенной и разрезанной груди мертвеца и заорал в ужасе.
— Чего кричишь теперь? — на той же ноте провыл длинноносый Степа.
— Кто это сделал? — не понял кучерявый верноподданный Леньки в детских одежонках.
— Кроме нас кого-то тут еще видишь? Память отшибло? Пить меньше надо! Это ты его ликвидировал, так что не истери, а бери за руки и тащи.
— Куда? Нет! Нет! Я не мог! Я не могу! — чуть дыша пролепетал Костик, осмотрелся, побледнел и упал без чувств.
Степан заботливо похлопал по щекам приятеля в испачканных шортиках с оборванной лямкой, когда тот открыл глаза, сказал:
— Дышишь? Не зацикливайся, все будет хорошо. Я никому не скажу, но надо бы оттащить Немца в кусты. А то лежит тут, как бельмо. Давай, мне одному не справиться, благодаря тебе я теперь соучастник, не отмоемся… — Степан подал руку и помог подняться Костику, до которого стало доходить, что он натворил.
— Ничего не помню! — разревелся подросток, вставая на колени, а Степа успокоил:
— Я всю жизнь делал все не так, как надо, отец злился, напивался, бил меня до изнеможения и тоже на утро ничего не помнил. А потом сдох от цирроза…
Еле-еле на четвереньках они доползли до кустов с тяжеленным телом безногого, по уши перемазавшись в грязи и запекшейся крови. Достигнув цели, укрыли наломанными ветками с крупными зелеными листьями. В чем была логика спрятать убитого в кустах, если парочка костылей у пруда, кровавые следы волочения обнаружились бы моментально первым, кто явился бы на пляж при свете дня, понять сложно. Впрочем, то ли от страха, то ли от ужаса мысли замести следы у не вполне протрезвевших подростков отсутствовали напрочь.
— Все, пока… — сказал обессилевший Степан на прощанье и побрел в сторону дома.
Костик просидел в кустах до рассвета. Что он думал в этот час, проклинал ли себя, впервые в такой короткой жизни допившись до полной отключки, пытался ли предугадать, как теперь сложится его судьба, сможет ли он молчать о своем преступлении и смотреть в глаза матери, нам неведомо. Как неведомо и то, жалел ли он убиенного калеку, закончившего свой путь так нелепо и безобразно, равно как и то, возникали ли в его кучерявой голове тени сомнений о действительной своей вине. Но как только утренний туман рассеялся, и первые лучи солнца осветили грязное лицо подростка, он достал кожаный ремень из широких брюк инвалида, добрел до ближайшего перелеска, смастерил петлю, закрепил ее
