глядел прямо на Федю Солонова. И Федор чувствовал, как словно бы душа его отделяется от тела.
— Ваше императорское величество… — услыхал он собственный голос. — Дозвольте… повторить.
— Повторить? — широко улыбнулся государь. — Смел ты, кадет! И в себе уверен! Молодец; люблю таких. Что ж, дерзай! Дайте ему место, господа, пусть покажет, на что способен!
Ирина Ивановна, Константин Сергеевич и вся седьмая рота так и замерли. А дядька Фаддей Лукич сноровисто поставил мишень на место — там, у самой стены.
Федя поднял карабин. Спокойно передёрнул затвор. Последний пятый патрон.
Удивительная, никогда не ощущавшаяся лёгкость разлилась по телу. Пальцы ласково прошлись по металлу, по дереву цевья; приклад сам вложился, вжался в плечо.
Зал замер. Все стояли — и сам государь, и все, кто явился с ним.
Вот он, чёрный кругляш. И вот она, карандашно-тонкая палочка под ним. Что это? — дрожат руки? Нет, так нельзя, Фёдор, так нельзя!
Ствол послушно качнулся вниз; слишком низко!
Пошёл наверх — а вот это уже плохо!
Выдохни! Спокойно! Поймай.
Глаза совсем слезятся, да что ж это такое!
Однако он всё равно поймал мушкой основание чёрного кругляша мишени.
И нажал спуск.
Нажал, больше всего опасаясь услыхать звонкий удар пули в броню.
Но — нет.
Мишень глухо стукнулась о сукно.
Зал затаил дыхание.
Подполковник Аристов с Ириной Ивановной первыми оказались возле сбитого кругляша.
— Опора перебита пулей!..
Голос госпожи Шульц звенел торжеством.
И вот тогда зал взорвался.
Уснула седьмая рота в тот день очень и очень нескоро.
Не уходили из ротной рекреации, раз за разом заставляя Федора повторять всё снова и снова; слушали все, даже капитаны Коссарт с Ромашкевичем, даже Две Мишени; а внимательнее всех, казалось, слушала Ирина Ивановна Шульц.
И Федя рассказывал. На груди у него сиял золотой значок «За отличную стрѣльбу», вручённый самим государем, и другой бы мальчишка раздулся б от гордости, что твоя жаба; а Феде всё казалось, что случилось это совершенно не с ним и никакого значения вообще не имеет. Ему б летать сейчас, аки ангелу Господню, а он и отвечает невпопад, и думает совершенно об ином.
Что тайна подземелий под корпусом так и осталась неразгаданной.
Что тайна временных потоков тоже умрет с ними, ибо кто поверит в подобное?
Что эс-деки и впрямь могут преуспеть в своих замыслах.
Что сестра Вера, как оказалось, попросту врала ему, пусть и «из лучших побуждений», но врала; и что, если она вообще не сможет ничего выяснить?
И потому справный и бравый кадет Солонов Фёдор, только что выигравший стрелковый смотр, да так, что и внукам хватит рассказывать — совершенно об этом не думал.
И даже не мог вспомнить потом, чем всё это закончилось и когда он пошел, наконец, спать.
Глава I.1
Санкт-Петербург, 28 октября 1914 года
По пустой Лиговской улице, тёмной и замершей, быстро шла, почти бежала, молодая женщина в длинном пальто и меховой шапочке. Последние дни октября выдались почти по-зимнему холодными.
Потрясённых до самого основания город погрузился во тьму, фонари остались гореть только на Невском, Литейном да возле Таврического дворца. Здесь же, ближе к окраинам, об освещении никто и не думал; видать, сломалось где-то что-то, а инженера́ толь разбежались, то ли попрятались, а, может, и то и другое вместе.
Холодный и злой ветер дул женщине прямо в лицо, заставляя кутаться в бесформенный шарф, глубже прятать руки в округлую муфту.
Женщина спешила, очень спешила и почти не смотрела по сторонам.
Ветер нёс на неё пыль и гарь, кружились обрывки газет, листовок и афиш — следы прежней мирной жизни. Комики Гольдштейн и Эпштейн, как обычно, зазывали в сад «Буфф». В Мариинском театре, правда, случились изменения репертуара: оперу «Жизнь за царя» сняли, заменив балетом «Лебединое озеро». «Бродячая собака», впрочем, не боялась никого и ничего, объявляя очередной вечер поэзии с Блоком, Гумилевым и Ахматовой…
Женщина лишь плотнее стягивала шарф.
На круглых афишных тумбах поверх всего прочего наляпаны были огромные плакаты Петросовета, отпечатанные аж в два цвета, похоронившие под собой остальное:
«Т о в а р и щ и р а б о ч і е!
Товарищи солдаты!
И ты, вѣсь трудовой народъ!
Промедленіе поистинѣ смерти подобно. Долой Временное Собраніе! Долой продажныхъ министровъ-капиталистовъ! Да здравствуетъ соціалистическая революція! Вся власть Совѣтамъ рабочихъ, солдатскихъ и крестьянскихъ депутатовъ!»
И чуть ниже, мелким шрифтом:
«Центральный комитетъ партіи большевиковъ».
Женщина ещё ускорила шаг, теперь она почти бежала. За спиной — Обводный канал, впереди — Николаевский вокзал; хотя нет, со вчерашнего дня он уже «Московский». Переименовали, ибо старое название «не отражало исторической правды». Проголосовали — и переименовали.
Обыватели только качали головами, да поглубже забивались в щели.
А, и хлеб продавался третий день с огромными перебоями и очередями.
Петербург, и Петросовет, и «красная гвардия», собирающаяся по окраинам, и солдаты запасных полков, жадно слушающие большевицких агитаторов — обещающих, и не когда-то там, а вот прямо сейчас, завтра! — землю, и не только. «У бар да у попов всё отберём, трудовому народу отдадим!» — «А дома барские?!» — немедля следовал вопрос из густо дымящей махоркою толпа. — «А дома барские все тоже ваши. Бар да господ всех прочь! Пусть на все четыре стороны проваливают! Довольно попили нашей кровушки! Так я говорю, братцы?!» — и дружный рёв «Так! Так! Так!..»
Женщина всё это знала. Как с одного из таких митингов она и возвращалась.
Немецкие «добровольцы», помогавшие Временному Собранию, занимали мосты через Неву и центр города, охраняя все ключевые учреждения; однако все окраины оставались в руках Петросовета.
Каблучки женских ботиков стучали и стучали по камням, быстро, часто, решительно.
— А ну, стой!
Дорогу ей загородили четверо. Двое в долгополых солдатских шинелях, один в поношенном пальто и четвертый в коротком полушубке, явно женском.
Тускло блеснул ствол нагана.
— Пальтецо сымай, живо! Всё сымай!
Четверо мигом обступили женщину, пихнули к стене, отрезая дорогу к бегству.
— Скидавай! Скидавай одёжу! Кольца, серьги, всё давай!
Бледные и тонкие губы женщины чуть заметно дрогнули. Руки её по-прежнему прятались в круглой муфточке; и сама она по-прежнему молчала.
Грабители потеряли терпение.
— Ах ты ж!.. — рябой солдат (или, скорее, дезертир: с шинели срезаны и погоны, и нашивки, и даже петлицы) потянулся было схватить её за отворот пальто.
Тонкая рука вынырнула из муфты.
Сухо треснул выстрел. Выстрел небольшого дамского браунинга калибра 6,35 миллиметра.
И за ним сразу второй и третий.
Рябой дезертир с наганом рухнул первым, рядом с ним второй. Третий, в пальто, только
