моей спиной раздалось: «Зачем ломаешь? Лучше попроси».
Я даже вздрогнул от неожиданности. Обернулся. Передо мной стояла девчонка в синеньких шортах. Небольшие косички лежали на ее плечах, а в косички вплетены бантики. Трудно было определить, какого они цвета: то ли зеленого, то ли салатного.
— Ты чей? — спросила девочка.
— Я — Костров.
— Почему ты здесь и зачем ломаешь сирень?
Я объяснил ей, что совсем не собирался ломать, а только нагнул, чтобы понюхать. Девчонка сказала:
— Ну а теперь уходи!
— Это ты так хорошо играешь? — спросил я.
Девчонка отбросила за плечи свои косички, удивленно посмотрела на меня и спросила:
— Ты разбираешься в музыке? — хмыкнула она и приоткрыла калитку, намекая на то, чтобы я уходил.
Но я не спешил уйти.
— Так это ты по вечерам играешь?
— А тебе не все равно? — заносчиво ответила девчонка.
Ей было лет тринадцать, а может быть, четырнадцать.
Она молчала и в упор рассматривала меня. Я тоже на нее глядел в упор. Смотрим друг на друга и молчим: Наконец я снова спросил:
— Так кто же играл?
— Это очень важно для тебя? А если я не скажу, что будет?
— Да ничего не будет. Сон у меня от этого не пропадет.
— Ух ты какой… — с чуть заметной улыбкой произнесла девчонка и совсем несердито сказала: — Я играю.
Мне пришлось признаться, что раньше я не любил скрипку, а теперь, когда я слышу ее по вечерам, она мне начала нравиться. Совсем осмелев, я попросил ев что-нибудь сыграть.
— Сыграть? А что сыграть?
Этим вопросом она застала меня врасплох. Вспомнил я, что в Москве на балалайке сам разучивал «Светит месяц», и хотел было заказать ей эту популярную музыку, но сказал совсем, совсем не то. Хотелось знающим себя перед ней показать. Я сказал ей:
— Сонату… фу мажор можно? — и молчу. Жду, что будет. Лицо девчонки как-то вытянулось. Она расхохоталась. Я, наверное, выглядел перед ней дураком со своим музыкальным заказом.
— Разве такой сонаты не бывает? — спросил я.
— Бывает, бывает, — успокоившись, сказала она, — и фу мажор бывает, и фи мажор. — Она снова захохотала.
Я не стал дожидаться, когда она опять подковырнет меня, резко толкнул ногой калитку и выскочил на улицу. Вслед я услышал:
— Почему ты обиделся?
Но было поздно. Я уже шел к своему дому, проклиная себя за сказанную мной глупость. Это мне наука. А дом этой девчонки-скрипачки я буду теперь далеко обходить. Фу мажор получился у меня. Но она тоже хороша — смеялась чуть ли не до слез, будто с ней такое не может случиться.
В тот вечер у себя на чердаке я долго не мог заснуть. Закрою глаза, а мне в голову лезут всяческие неправдоподобности: то розовый туман через слуховое окно пробирался и все собой заполнял, то виделись какие-то полосатые лилипуты — они гонялись за синим мотыльком, старались оторвать, у него крылья, а мотылек человеческим голосом заговорил: «Андрей, спаси меня, и тогда я буду вечно, играть для тебя на скрипке твою любимую сонату — фу мажор». Я вскочил, но ни мотылька, ни полосатых лилипутов нигде не было. Ну раз такое дело, зажег я карманный фонарик и стал, первый раз в жизни, сочинять стихи. Хотелось придумать что-нибудь обидное для скрипачки. И вот:
Свысока говорила она со мной,
даже имя свое не сказала,
ну и ладно: не буду встречаться с тобой,
раз на дверь мне рукой указала.
Но не думай, что ты лучше всех,
что ты всех покоряешь на свете,
твой такой издевательский смех
первый раз услыхал на планете.
Вы мне потом напишите, понравились ли вам стихи? Если понравились — я буду дальше все в стихах писать! Всю жизнь свою зарифмую!!!
Жду от вас сообщений. Пока о скрипке все.
А. Костров.
Засада
Привет, Иван и Юрка! Вот и еще одна встреча состоялась у нас с той гражданкой, которая советовала нам стекла побить директору совхоза из-за Бусинки. Заметили мы, что эта гражданка иногда превращается в худую и наоборот. Мы решили в этом разобраться. Это было рано утром у шоссейной дороги.
Смотрим — топает она, как утка с боку на бок переваливается. Мы стали наблюдать за ней. Как только она поднялась на насыпь шоссейной дороги, мы пошли за ней… Идет, идет тетка и вдруг приостановится; поглядит по сторонам, возьмет себя за живот, потрясет его из стороны в сторону и дальше по шоссе двигается на перехват машины. На шоссе стала «голосовать». Мы подошли к ней и остановились. Наше появление было для нее явно неожиданным.
— Сыночки, а я вас знаю… Вон ты, прыщавенький, Галкин будешь. Ты, рыжулька, — Гошенька Зеленский. И Кацуру знаю. А вот тебя, белобрысый, — указала на меня, — тоже теперь знаю.
Мы молчим.
Тетка залебезила:
— Да какие же вы все хорошенькие, да складненькие, да симпатичные какие! Вот из города вернусь, гостинцев вам привезу. Петушков сладеньких на палочке. Любите небось?
Мы молчим как в рот воды набрали.
— А что за повязочки красненькие у вас на рукавах?.. A-а, догадалась! Дружинники вы. Хулиганов ловите с утра пораньше. А я вот… захворала. Какая-то отечность одолевает. В город к доктору собралась, да вот никакого грузовичка не поймаю, никто меня больную подобрать не хочет. Может быть, как есть вы дружинники, поможете?
— Поможем, — сказал я, а сам гляжу, как Семка проволочку тонкую из кармана вытаскивает и сзади тетки заходит.
Я стал допытываться:
— Что же вы, гражданочка, только посередине отекаете, а ноги как были спичками, так и остались?
— Такая уж у меня болезнь, — отвечает, — как ее называют… Запамятовала. Тромболифтит какой-то.
— Плохая болезнь, — сказал Гошка и к Семке приблизился, да как подтолкнет его плечом. Семка нарочно упал возле тетки, а сам во время падения ткнул проволочкой в то место, где тетка «отекла», и тут же извинился. Тетка даже не почувствовала, что ее укололи. Только затараторила:
— Упал, сыночек? Не убился? — И нагнулась помочь Семке встать. Тут все и началось: только она нагнулась к Семке, фонтан как ударит у нее на спине. Тетка почувствовала неладное, присела и защебетала:
— Ой сыночки, извините старую, огрех со мной приключился. Отвернитесь, миленькие.
Я как сверкну на нее глазами.
— Нет, — говорю, — никакого огреха нет. Мы тут не дураки. Самогонка это.
Тетка затряслась вся, губы у нее посинели сразу!
— Ребятишки мои, сыночки, вы уж меня простите.
И за пазуху полезла. Деньги достала. Руки трясутся.
