А по другую сторону канавы лежали пашни, залитые знойными лучами послеполуденного солнца; раскинувшиеся здесь и там среди пашен рощицы лиственных деревьев отбрасывали на траву длинные тени. Пашни простирались до самого низа, до маленьких усадеб на Прибрежной улице, а за ними виднелось озеро, синее, отливающее золотом, и низкие берега острова Хельгеей, окутанного дымкой послеполуденного тумана.
Ингунн с Улавом шли молча. Он теперь на несколько шагов впереди. Здесь, на задворках садов, в тени, стояла редкостная тишина – только мухи жужжали. На городском выгоне брякала боталом корова. На отдаленной лесной гряде до жути отчетливо прокуковала кукушка… Внезапно сверху, от домов, донесся пронзительный женский вскрик, а потом – смех мужчины и женщины. Там, в саду, какой-то парень, подойдя сзади, обнимал девушку; бадья, полная рыбьих голов и помоев, которую она выронила из рук, покатилась вниз, к изгороди, а оба они – за нею, чуть ли не вверх тормашками. Когда они заметили на тропинке Улава с Ингунн, парень отпустил девушку; перестав смеяться, они зашептались, глядя им вслед.
Невольно Улав остановился на миг, так что Ингунн, поднявшись в гору вслед за ним, оказалась рядом, и ему пришлось идти между нею и изгородью. Краска медленно заливала его светлое лицо, и, проводя Ингунн мимо этой парочки, он опустил глаза. Мысль о непотребных домах в городе, о которых столько судачили челядинцы Стейнфинна, впервые обдала его волной жара и беспокойства, когда он вдруг спросил себя: а может, это один из тех домов и есть…
Тропинка свернула, и чуть впереди себя, над купами деревьев, Улав с Ингунн увидали светло-серые громады стен и свинцово-белесую крышу церкви Христа Спасителя, а также каменную ограду епископской усадьбы. Остановившись, Улав повернулся к девушке:
– Ингунн, ты… ты слыхала, что сказал брат Вегард… и оружейник тоже?
– Ты о чем?
– Брат Вегард спросил, не велел ли Стейнфинн подрядить оружейника во Фреттастейн, – медленно ответил Улав. – А Йон-оружейник спросил, не точим ли мы нынче свои секиры.
– Почему они это спросили? Улав… у тебя такой чудной вид!
– Сам не знаю. Может, с тинга разнеслись какие вести… На этих днях люди начали разъезжаться с тинга…
– Ну и что?
– Да я ничего не знаю. Может, Стейнфинн велел объявить о чем-то…
Девушка вдруг подняла обе руки и положила их на грудь Улаву. Он, прикрыв ее руки ладонями, крепко прижал их к груди. И пока они так стояли, душу Улава, еще более властно, чем прежде, заполонило новое ощущение – они вышли в открытое море… То, что с ними было раньше, миновало навсегда; они вышли в житейское море навстречу новому и неизведанному. И, неотрывно глядя в ее потемневшие, настороженные глаза, он понял: она чувствует то же, что и он. Всей душой, всем телом он понял: Ингунн всецело предалась ему и вместе с тем – цепко держала его. Ведь с ней происходило то же самое: как и он, она предчувствовала перемены, которые произойдут с ними, в их судьбе, и невольно потянулась к нему. Да и немудрено – они так срослись за время своего заброшенного, неласкового детства! И ныне стали ближе друг другу, чем все люди на земле.
Уверенность в этом была им несказанно мила. И стоя вот так, недвижимо, и глядя друг другу в лицо, они словно бы стали единою плотью лишь оттого, что их теплые руки тесно переплелись. Сырость на тропе, проникавшая сквозь мокрые башмаки, солнечный свет, окутывавший их теплом, терпкие запахи, которые они вдыхали, редкие звуки послеполуденного часа – казалось, будто они воспринимали все это чувствами одной души и одного тела.
Внезапно в их тихое, безмолвное опьянение ворвался раскатистый благовест – мощные удары меди с колоколен кафедрального собора, усердный звон маленького колокола церкви Воздвиженья. Звонили к вечерне и на мысу, в монастыре Святого Улава. Улав отпустил руки девушки.
– Нам пора!
У обоих было такое ощущение, будто колокольный звон благовестил о том, что таинство свершилось. Невольно взяли они друг друга за руки, словно шли из-под венца, и так и продолжали идти, пока не очутились наверху, на городской улице.
Когда Ингунн с Улавом вошли в маленькую темную церковь, монахи уже были на хорах и начали отправлять вечернюю службу. Не горела ни одна свеча, и только пред дарохранительницей с причастием теплилась лампада да на аналоях монахов мерцали крошечные фитильки. Иконы, металлические украшения и церковная утварь поблескивали в коричневатом полумраке, сгущавшемся в кромешную тьму в вышине, под сложенными накрест балками кровли. Сильно пахло смолой, которой недавно, по ежегодному обыкновению, пропитали церковь, и еще с дневного богослужения сохранился в церкви слабый, но острый запах благовоний.
В странном смятении преклонили они колени у дверей и, опустив головы ниже, чем всегда, с необычайным благоговением шептали молитвы. Потом поднялись и тихонько разошлись каждый на свою сторону.
Прихожан в церкви было мало. На мужской стороне кое-где на скамьях, накрепко прилаженных к стенам, сидели старики, да несколько человек помоложе стояли коленопреклоненные в тесном корабле храма меж скамьями и колоннами – то были, по видимости, большей частью работники из монастыря. На женской стороне Улав не увидел никого, кроме Ингунн; она стояла, прислонившись к передней колонне, и пыталась разглядеть иконы под балдахином над боковым алтарем.
Улав сел на скамью у стены – теперь он снова почувствовал, как ужасно ломит все тело. На ладонях вздулись волдыри.
Юноша не понимал ничего из того, что пели монахи. Из псалмов царя Давида ему довелось учить лишь «Miserere» ["Сжалься" (лат.)] и «De profundis» ["Из глубин" (лат.)], да и те он учил кое-как. Но напев он знал – мысленно Улав уподоблял его длинному, низкому гребню волны, который обрушивается на берег и, тихо журча, откатывается назад, – и вначале, всякий раз, когда монахи подходили к концу псалма и пели «Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto…» [Слава отцу, и сыну, и святому духу… (лат.)], он шептал ответ:
– Sicut erat in principio et nunc et semper et in saecula saeculorum. Amen! [Как было вначале, ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! (лат.)]
У монаха, который запевал, был глубокий и красивый глуховатый голос. В блаженном полусне внимал Улав могучему одинокому мужскому голосу, который все вздымался и вздымался ввысь, и к хору, который то и дело вступал в его песнопение, вплетая один духовный стих за другим в псалмы. После всех треволнений дня теперь, когда он, сидя в темной церкви, смотрел на поющих монахов в белых одеяниях и на маленькие язычки пламени за решеткой хоров, на душу его снизошли мир и покой. Если он станет творить дела правые и избегать неправых, подумал он, то господь бог явит ему свою власть и милосердие и охранит его ото всех тягот…
Пред его внутренним взором замелькали видения: лодка, Ингунн в бархатном шлыке, осеняющем ее светлое лицо; блеск воды за ее спиной; дно лодки, усеянное блестящими рыбьими чешуйками; темная от сырости тропинка среди крапивы и дягиля; плетень, через который они перелезали; цветущая лужайка, которую перебегали; золотистая сеть над морским дном – все сливалось в изменчивые, пестрые видения под его опущенными воспаленными веками…
