для современного общества в целом. Страдания и боль, которые человек может испытывать в ходе своей жизни, – в том числе психологические – сводятся к патологиям, которые требуют медицинского лечения и фармакологической нормализации. Философ Филип Рифф, еще в 1960-х годах предупреждавший, что вскоре психология всецело заменит собой мораль, судя по всему, был прав [61]. Разница между уходящим в прошлое дискурсом морали и приходящим ему на смену психологическим не так уж и радикальна. По Риффу, второй – морально деградировавшая версия первого (Рифф – безусловно бумер). Новый «психологический человек», в отличие от олдскульного человека морали, сосредоточен на своем внутреннем мире психологических процессов, он руководствуется не моральными идеалами, а идеалами психологического благополучия. Он понимает слова «депрессия», «травма» и «токсичный», в то время как слова «плохо» и «хорошо» мало о чем ему говорят.
Ментальные страдания (в форме депрессии, травмы и тревожности), с жалобами на которые мы обращаемся к психологу, заменили собой греховность, с жалобами на которую раньше обращались к священнику. Мечта о посмертном рае, где отсутствуют страдания и который нужно заслужить моральным поведением, трансформировалась в мечту о прижизненном рае, где тоже отсутствуют страдания и которого нужно достичь правильно подобранными аффирмациями и антидепрессантами. На смену моральным религиозным авторитетам, вещающим от имени Бога, пришли вещающие от лица научного и псевдонаучного авторитета. Миссионеры психологии обращают неверующих в свою веру. Ведьмы, порицающие религиозные догмы, превратились в заблудших, отрицающих химический дисбаланс.
Условность разделения на два лагеря и их сходство воплощаются в искреннем крике о боли. На форуме сайта psychologies.ru 24-летняя Анастасия делится своей историей шестилетней борьбы с депрессией, и в ее рассказе органично совмещены упования на медиков с упованием на Бога [62]: «Я часто лечусь в стационарах и принимаю антидепрессанты. Я знаю, что моя болезнь на всю жизнь, но я не забываю о возможности достигнуть длительной ремиссии (стабильного хорошего состояния). В это тяжелое время я познакомилась с верующими людьми и начала изучать Библию. Мне придает сил обещание Бога, в котором сказано, что в будущем „Бог отрет всякую слезу с глаз, и смерти уже не будет, ни скорби, ни вопля, ни боли уже не будет. Прежнее прошло“. Я с нетерпением жду этого времени, когда Бог избавит меня и других людей от страданий».
Помимо верующих и неверующих существует еще и третий лагерь, к которому принадлежит и автор этой статьи. Это лагерь тех, кто наблюдает за священной войной. Он потенциально порицаем с обеих сторон, однако одновременно служит возможным местом мирных переговоров и убежищем для раненых представителей воюющих сторон. Этот лагерь не поддерживает консервативных бумеров – это даже не обсуждается: мы рады, что они вовремя собрались с духом, и желаем им удачи в раю. Однако он не может присоединиться ко второму, так как сомневается в резонности тотального сведения человеческого «плохо» к химическому дисбалансу. При этом он не отрицает наличия биологических процессов, в которых закодированы все наши состояния, а также возможности, и иногда даже жизненной необходимости их корректировать – антидепрессантами, алкоголем, психоделиками, сном, котиками или конфетами. Этот третий лагерь – отступнический: он сомневается в директивных проповедях и миссионерской позиции психиатрии, классической и поп-психологии, но созвучен с научной психологией и психиатрией, когда они занимаются исследованиями и не претендуют на конечную и исчерпывающую интерпретацию человека и его состояний.
Среди прочих, к сомневающимся наблюдателям можно причислить социолога Аллана Хорвица и клинициста Джерома Уэйкфилда, которые в книге «Потеря грусти. Как психиатрия превратила обычную скорбь в депрессивное расстройство» [63] напоминают психологическому человеку, что эмоциональные страдания – это зачастую адекватная реакция на жизненные сложности. По мнению Хорвица и Уэйкфилда, нам необходимо противостоять психиатрической патологизации грусти и сведению ее к депрессивному расстройству – ведь только так мы сможем принять болезненную, но важную часть нашей человечности. Другой важный аспект, который озвучивает критическая психология в качестве упрека конвенциональной психологии, касается социальных причин страданий: страдания могут быть обусловлены несправедливым устройством общества, а не внутренними проблемами человека. Сводя депрессию к личной патологии, конвенциональная психология адаптирует человека к несправедливости и таким образом отводит взгляд от реальных социальных проблем, требующих решения.
Можно бесконечно сомневаться, критиковать и переопределять концепт депрессии, но мы никогда не можем исчерпывающе определить, что именно с нами происходит и что должно происходить, как бы точно мы ни описали химические процессы, симптомы, круги ада и типы грехов. Потенциал для интерпретаций наших состояний безграничный – и это страшно. Перед лицом этой безграничности возникает желание свести ее к объяснениям греховностью или дефицитом серотонина, после чего желательно сразу сжечь всех сомневающихся на костре, чтобы не возникало лишнего повода задуматься об этой устрашающей бесконечности.
Да и лагерь наблюдающих не выживет в дезориентирующем хаосе неопределенности. Поэтому, когда совсем прижимает бесконечностью, он скромно присоединяется к одному из тех двух более приспособленных к выживанию лагерей, просит Бога простить его грехи и запивает молитву антидепрессантами.
Инвестировать в отношения
Кристен Годси, этнограф, профессор Пенсильванского университета
Перевод Анны Шур
В электричке [64] по дороге в Филадельфию я часто подслушиваю разговоры. Особенно хорошо слышно пассажиров помоложе, вопящих в свои смартфоны. Меня неизменно поражает, с какой легкостью представители поколений Y и Z делятся самыми интимными подробностями своей личной жизни с десятками сограждан в общественном транспорте. И очень часто в этих подслушанных рассказах об отношениях мелькают слова «вклад» и «инвестиция». «Поверить не могу, что я так вкладывалась в эту дружбу!», «Похоже, мои инвестиции в эти отношения ничего не принесли», «Чтобы это сработало, надо вкладывать больше времени и внимания».
То, как мы сегодня говорим по-английски про отношения, во многом определяется имеющимися в языке товарно-денежными метафорами для любых эмоциональных связей. Мы «тратим время», а не «проводим» его вместе с кем-то, а когда отношения заканчиваются, мы снова оказываемся «на рынке», чтобы найти новые. Но сама идея отношений как инвестиции, как вклада, предполагает, что мы считаем их способом получить некие блага, и не важно, как именно мы эти блага определяем. Американский журнал Psychology Today открыто признает монетизацию наших привязанностей – статья 2018 года так и называется «Как инвестиции в отношения приносят финансовую выгоду» [65]. Доклад британского Фонда психического здоровья под названием «Отношения в XXI веке: забытая основа здоровья и благополучия» [66] также говорит о «вложениях»:
И общество в целом, и отдельные его члены должны как можно скорее начать вкладываться в выстраивание и поддержание здоровых отношений и в устранение препятствий, которые этому мешают.
В американской поп-культуре язык «инвестиций» глубоко проник в дискуссии о том, какие отношения можно считать здоровыми, а какие –
