Шопен и Санд вынуждены были покинуть виллу. Хозяин выставил им счет за ремонт дома после пребывания заразного больного и за сожженные кровати. Пара перебралась в пустующий картезианский монастырь в Вальдемоссе, где пришлось расположиться в трех кельях. Пребывание в Вальдемоссе было пыткой. Жорж Санд могла выйти погулять с детьми только ночью, потому что днем в них бросали камни. В монастыре было так сыро, что одежда постояльцев никогда не высыхала.
Весной решили вернуться во Францию. Для Шопена удалось найти лишь убогую тряскую телегу, чтобы отвезти больного в порт. В лучшем сопровождении ему было отказано ввиду его заразности. После того, как Шопена привезли в порт, телегу тут же сожгли. Из-за всех этих неурядиц Шопен постоянно кашлял кровью. Он весил 40 килограмм. В Барселону пришлось плыть на колесном пароходе для перевозки свиней с целым стадом визжащих животных, из которых морскую болезнь изгоняли плетками. Так прибыли в Барселону. Шопен не переставал харкать кровью[124]. Военный корабль доставил, наконец, пару в Марсель.
Во Франции не существовало никаких предписаний избегать контакта с чахоточными больными. Композитор Гектор Берлиоз так описывает попытки общения с больным чахоткой скрипачом Никколо Паганини: «Даже поднеся ухо к самым его губам, едва можно было понять, о чем он говорит»[125].
Шопен тоже не знал, что его хворь заразна. Безо всяких опасений он осенью 1849 года настойчиво приглашал сестру Людвику Енджеевич приехать к нему в Париж с мужем и детьми: «Я болен, и ни один врач не поможет мне так, как вы»[126]. В квартире Шопена места хватило бы всей семье.
Когда Шопен умирал, друзья и знакомые навещали его безо всякого опасения[127]. В комнате умирающего была постоянная толпа. «Все парижские гранд-дамы считал свои долгом упасть в обморок в его комнате», — сообщала Жорж Санд[128]. Умирающего наскоро запечатлел один рисовальщик, пробились к нему и два мастера дагерротипа.
Наутро после кончины Шопена квартира снова была полна народа. Друзья, знакомые, просто зеваки хотели видеть покойного, а то и дотронуться до него. Их было столько, что уже никто их не считал и не запоминал.
Во Франции официально признали чахотку инфекционной болезнью только в 1889 году, через семь лет после открытия Роберта Коха[129].
Учение о соках
В большинстве европейских стран, как и во Франции, не считали чахотку заразной. Врачи апеллировали к гуморальной патологии, или учению о соках, уходящему корнями в античность. Теория этого учения изложена в сочинении «Корпус Гиппократа», тексте, который приписывают Гиппократу с острова Кос. На самом же деле это — сборник из более чем 60 медицинских текстов, сочиненных разными авторами между V веком до н. э. и I веком н. э. Все эти труды связывает убеждение, что здоровье и болезнь объясняются логическими размышлениями о природе[130]. Во II веке н. э. римский врач Гален дополнил и систематизировал учение о соках.
Это учение на удивление долго не теряло популярности. Даже в XX веке на него ссылались и в литературных, и в медицинских текстах, поскольку оно предоставляло многостороннее объяснение разным болезням, охватывающее все сферы существования: духовную и телесную, природную и человеческую. Тем самым, учение стало важной предпосылкой для идеализации и метафоризации чахотки.
Кровь, слизь (флегма), желтая желчь и черная желчь — вот четыре «сока», четыре жидкости организма (на латыни — humores), поддерживающие жизненную силу, а их сочетание отвечает за здоровье и болезнь. Четырем сокам соответствуют четыре природных свойства — теплый, сухой, холодный, влажный; четыре стихии — воздух, огонь, земля, вода; и четыре вида темперамента — сангвиник, холерик, меланхолик, флегматик[131].
Болезнь считалась индивидуальным расстройством, следствием нарушенного равновесия телесных соков. Она возникала, если одних соков становилось слишком много, других — мало. Согласно гуморальной патологии, чахоточный больной страдал переизбытком крови, которую надо было выкашливать.
Кровь с древнейших времен считалась жидкостью жизни, питанием для тела. Если кровотоку что-то мешает, то возникает воспаление, поднимается температура. Больным чахоткой приписывали сангвинический темперамент. Их считали вспыльчивыми, легко возбудимыми, горячими, непостоянными, переменчивыми, неуверенными, жизнелюбивыми и зачастую ведущими беспорядочный образ жизни[132].
Стихией чахоточных считался воздух: не случайно болезнь поражала легкие и затрудняла дыхание. Кроме того, тело больного чахоткой по мере развития болезни всё больше таяло, дематериализовалось. Воздух был символом жизни и души. Когда тело умирает, душа высвобождается. Угасающий чахоточный больной приобретал черты бесплотного ангела. Плечи его, гласит учение о соках, приобретали форму крыльев. Последователи Гиппократа называли чахоточных больных «крылатыми личностями»[133]. Чахотку превозносили еще и потому, что она поражала легкие, которые считались «частью верхнего, одухотворенного тела»[134].
Заодно с учением о соках на представление о чахотке в культуре повлияло другое учение, также из времен античности — о конституции тела. Согласно этой теории, некоторые люди, обладающие особенной, «фтизической» конституцией, могли быть больше других предрасположены к этой болезни.
В сочинении Якоба Маркса 1784 года «Изучение чахотки и средств против нее» значится следующее: «В целом же опыт учит, что более всего извергают кровь, а значит имеют склонность к легочной чахотке те персоны, у которых мускулы груди и почти во всём остальном теле тонки, слабы и вялы, у кого красивый цвет лица, тонкая и нежная кожа, румяные щеки, кто строен, при этом имеет выступающие скулы, впалые виски, длинную шею, плечи у них выступают, будто крылья. Одним словом, это те, кто тело имеют хрупкое, а нервную систему возбудимую, и легко выходят из себя и утрачивают равновесие духа»[135].
